– Да сама ты позор… – тихо и грустно выдохнула Ада. – Сама-то какая была, пока Костик тебе хорошую жизнь не обеспечил? Лучше, что ли? А ногти у нее потому так подстрижены, что иначе ей нельзя. Она операционной сестрой в больнице работает…

– Ой, да пусть она там хоть помощником президента работает, мама! Не надо мне ее, и все тут! Как будто я в Ницце гувернантку не найду, господи…

– Найдешь. Конечно найдешь. И не одну. А вот такую, чтоб к Матвею привязана была искренне да чтоб любила, как своего собственного…

– Ладно, мама, хватит. Кончим этот разговор. И вообще – уж тебе ли про любовь к детям толковать?

– Ленка! Ну за что ты со мной так? – страдальчески, с надрывным хрипом выкрикнула Ада. – Я вас всегда любила, и тебя, и Костика! Как умела, так и любила! И внука своего я люблю! По крайней мере, беспокоюсь о том, чтоб хоть кто-то любил его по-настоящему, раз сама как следует не умею…

– Вот именно. Не умеешь. Ладно, мама, будем считать, что вызов сюда этой няньки – твой каприз. Я ему следовать не обязана. Сама теперь со всем этим расхлебывайся.

– Но погоди, Ленка… Как это – сама? Она ведь все равно уже здесь. Ну, устрой ей испытательный срок, и сама увидишь…

Дальше слушать их разговор Таня уже не смогла. Сил не было. К тому же слезы, старательно ею проглатываемые, скопились твердой пробкой в груди – дышать стало нечем. Потому и заставила себя развернуться и, деревянно держа спину, тихо промаршировать в свою комнату. Закрыв за собой дверь, медленно сползла по ней спиной, села на пол, подтянув к себе круглые коленки. Отя по-прежнему спал, легко и сладко посапывая, улыбался во сне лукаво. Она долго смотрела на спящего своего нечаянного приемыша, ничего не чувствуя внутри – ни обиды, ни боли. Будто подморозило все. А может, и не умела ничего такого чувствовать. Опыта у нее подобного не сложилось – обижаться на кого-то. На нее, на обиду, надо ж порядочные силы в себе изыскивать да в злость праведную их запрягать, как коней в узду. А ей всегда почему-то жалко их было на пустяки тратить, силы-то. Они и для других дел пригодиться могут. Для радости какой, например. Да и способ хороший против всякого рода обидчиков она знала – надо просто улыбнуться во все лицо, чтоб по-настоящему, чтобы без хитрости-обману, так улыбнуться, чтоб даже легким ветром с лица подуло навстречу обидчику! И все. И нет больше обидчика, а есть просто сердитый человек. И пусть он будет себе сердитый. Может, у него горе какое…

Отя шелохнулся во сне, потом дернулся чуть, задрожал ресницами. Таня на четвереньках подползла к дивану, дунула ему в лицо игриво. Он захихикал тоненько, не открывая глаз, резво перевернулся на другой бочок, дрыгнул призывно ножкой. Давай, мол, поиграй со мной еще! Таня тоже хихикнула легкомысленно, присела рядом, пробежала пальцами по его теплой спинке. И тут же вздохнула легко – нет, не посмеют… Пусть убьет ее эта гордая Лена, пусть хоть сто раз подряд обзовет «деревней» да «харей», а Отю они от нее оторвать не посмеют! Да он даже на руки не идет ни к кому! Она что, леди эта вычурная, сама этого не видит? А может, и правда не видит, не понимает… Так надо же ей просто объяснить, и все! Она же не кто-нибудь, она же тетка ему родная, понять должна…

От легкого стука в дверь Таня вздрогнула, подскочила с дивана испуганно. Отя тоже подпрыгнул в подушках, встал на ножки, вцепился сзади руками в шею. Прихватив его сзади за попку, Таня пошла к двери, но она и сама отворилась, явив ей Сережино красивое лицо.

– Тань, внизу ужин привезли… Иди пацана покорми, Ада велела. И сама поешь…

– А… сама она где, Ада?

– Да разошлись они по своим комнатам. И она, и дочка ее. Они тут это… – воровато оглянулся он в коридор, – распластались из-за тебя в пух и прах… Не слышала? На весь дом орали!

– Слышала, – перетянула Таня Отю со спины в руки, – все я слышала, Сережа.

– Такая зараза эта Ленка, так и дал бы ей в зубы, будь моя воля! Сама на братовы деньги столько лет жила, да еще и мужика своего кормила, а теперь туда же, в крутизну записалась… Не угодили ей с нянькой, видишь ли…

– Я поговорю с ней, Сережа. Вот прямо после ужина и поговорю. Я ей все объясню. Я ей объясню, что надо в первую очередь о ребенке подумать. Я ее попрошу, в конце концов…

Затаившиеся в Таниной груди давешние слезы вдруг отмякли и закопошились подозрительно, грозя рвануть горячим потоком наружу, и пришлось опять производить горлом судорожные глотательные движения, и вдыхать глубоко воздух, и губы прикусывать до боли. Нельзя ей плакать сейчас. Что толку, если она заплачет? Надо, наоборот, взять себя в руки, собраться как-то, объяснить все про Отю этой гордой Лене с чувством да с толком…

Они поужинали втроем на кухне – Таня, Сергей да Отя. Хороший парень этот Сергей – все ее рассмешить да подбодрить как-то пытался. И до двери Лениной комнаты сам довел – стучи, мол, смелее, добивайся своего! Таня и постучала, конечно. Только Лена ей не открыла. Прокричала из-за двери что-то резкое, Таня и не расслышала. А поздно вечером Лена сама к ней в комнату заявилась, встала перед спящим на диване Отей, уперев руки в бока. Потом осторожно просунула их под мальчишку, собираясь взять на руки…

– Лена, подождите! – отчаянным шепотом попыталась остановить ее Таня. – Не забирайте его, пусть он здесь спит!

– Нет. Он будет спать в своей комнате, – злобно на нее взглянув, прошипела Лена. – Будьте так любезны, не командуйте тут. Без вас разберемся.

– Я… Я не командую… – растерянно отступила от нее Таня. – Что вы… Просто он так спит чутко…

– Матвей будет спать в своей комнате. Вам понятно? – шепотом отчеканила Лена и снова потянулась к ребенку, приноравливаясь половчее взять его на руки.

– Давайте я его сама унесу, раз так…

– Что ж, несите, – с готовностью отошла от дивана Лена. Встала в сторонке, сложила руки под грудью, наблюдала молча, как Таня очень осторожно подняла малыша, как он открыл глаза и улыбнулся ей спросонья, как доверчиво откинул белобрысую головку ей на руку.

В большой комнате с голубым ковром Таня уложила его в постель на правый бочок, накрыла мягким одеялом, похлопала немного по спинке. И, не отходя от Отиной кровати, подняла на Лену умоляющие глаза.

– Можно мне с вами поговорить, Лена? Пожалуйста…

– Не сейчас. Завтра поговорим. Поздно уже. Идите спать, – на ходу отрезала Лена, красноречиво открывая перед ней дверь.

– А когда завтра? Утром?

– Можно и утром…

Таня вышла из комнаты и обернулась, чтоб вежливо пожелать Лене спокойной ночи, но дверь перед самым ее носом закрылась так резко и обидно, что она даже отпрянула. Моргнув и постояв еще какое-то время, она пожала плечами, развернулась и медленно пошла к себе. Очень хотелось плакать, но слез почему-то уже не было. Вот всегда так – когда можно поплакать, их и нет. Наоборот, поселилась внутри противная сухота, будто Ленина откровенная неприязнь проникла в нее и выжгла там все заживо. Быстро раздевшись и постелив себе на диване, она легла лицом в подушку, пытаясь собраться с мыслями и уговорить себя дожить до утра. Потому что утро вечера всегда мудренее, это правда. С неприятностью надо переспать, а дальше уже легче будет. Утром и силы будут новые, и у Лены настроение, дай бог, изменится в лучшую сторону…

Однако заснуть по-настоящему в эту ночь ей так и не удалось. Все она вела мысленный диалог с капризной Отиной красавицей теткой, все доказывала ей в разных вариациях, что на ее хорошее к себе отношение она вовсе и не претендует, и что в самом деле искренне привязалась к этому осиротевшему малышу, и ему нужна сейчас эта ее привязанность, ой как нужна… Несколько раз она даже с дивана соскакивала и выписывала круги по комнате, размахивая руками и бормоча себе под нос нужные слова. Потом снова ложилась и снова соскакивала…

Заснула она только под утро, когда французское нежное небо готовилось принять первые лучи солнца и заливалось на востоке зарею. И не услышала уже, как тихо прошла по коридору Лена, как открыла дверь в комнату, где спал крепким сном Отя, как вскоре зашуршала гравием отъезжающая от дома ее серебристо-голубая машина…