«Как много всего таится в сердце человека!»

Она сказала, что это строчка из одного стихотворения, которое ей очень нравится. Она понимала ее так: если примешь что-либо близко к сердцу, спрячешь под бархатистыми складками сердечных мышц, это навсегда останется при тебе. Останется, что бы ни случилось. Это мог быть человек, знакомое место, мечта, жизненное предназначение. Словом, все, что свято для тебя. Она говорила, что все это залегло в таинственных мышечных складках и пребудет там, подчиняясь единственно биению сердца.

Мне пятьдесят два года, и я уверовал в это. По ночам, когда не мучаюсь бессонницей, я лучше всего это осознаю. Тогда сходятся все пути, и я вижу людей, которых любил или ненавидел, помогал и приносил радость, или тех, кому причинял душевные страдания. Вижу, как тянутся ко мне их руки. Слышу стук их сердец и знаю, что должен делать. Я помню свое предназначение в жизни и никогда не уйду в сторону и не поверну назад. Именно тогда отчетливо вижу, как много всего таится в сердце человека.

Меньше всего я ожидал, что Александр Тейлор откроет дверь. Это противоречит всему, что я знал о Голливуде. Человек, поставивший миллиардный рекорд кассовых сборов, никому не откроет дверь. Нет, он круглосуточно выставит перед входом охранника в форме. Тот разрешит мне войти только после того, как установит, что я за личность и какова цель моего посещения. Затем передаст меня дворецкому или в крайнем случае дежурной по первому этажу горничной, и та поведет меня внутрь. Наши шаги будут неслышны, как падающий снег.

Но в особняке на Бел-Эйр ничего подобного не произошло. Ворота оказались открыты, я подъехал на своей машине к самому дому и позвонил у входа. Странно, дверь открыл сам чемпион по кассовым сборам и жестом пригласил меня войти. Дом оказался огромным, точно его строили по чертежам стандартного международного аэропорта.

Тейлор – высокий крупный мужчина, однако легко нес свои сто килограммов, как и большую голову с шапкой вьющихся каштановых волос и парой голубых – для контраста – глаз. Бородка придавала его внешности артистичность, хотя область, где он трудился, имела лишь слабое отношение к искусству.

Тейлор был в синем спортивном костюме, который, вероятно, стоил больше, чем все, что надето на мне. На шее у него висело белое мохнатое полотенце, края его были засунуты за ворот. Порозовевшие щеки и частое затрудненное дыхание свидетельствовали о том, что я застал хозяина дома во время физических упражнений.

На мне был самый лучший мой костюм – однобортный, мышиного цвета. Три года назад я заплатил за него тысячу двести долларов. Я не надевал костюм девять месяцев, и потому мне пришлось счищать пыль с плеч. Впервые мне понадобилось снять его с вешалки в шкафу.

– Входите, – сказал Тейлор. – Сегодня я отпустил всю прислугу и вот занимаюсь… Хорошо, что гимнастический зал недалеко отсюда. Иначе я просто не услышал бы вас. Дом у меня просторный.

– Да, большая удача – иметь такой дом, – отозвался я.

Как и при первой нашей встрече четыре года назад, Тейлор не протянул руки для рукопожатия.

– Пойдемте! – бросил он и зашагал по мраморным плитам коридора, предоставив мне самому закрыть за собой входную дверь. – Не возражаете, если я продолжу упражнения на велосипеде, пока мы говорим?

– Нет.

Тейлор шел впереди, не обращая на меня внимания, словно я был привычной частью интерьера. Меня это тоже устраивало, давая возможность оглядеться.

За рядом окон слева расстилался огромный, величиной с футбольное поле, зеленый ковер, на дальнем краю которого стоял гостевой дом или купальня. Возле него виднелся электрокар для гольфа. Я много чего повидал в Лос-Анджелесе – бывал и в трущобах, и в напоминающих дворцы особняках на вершинах гор, но такого имения внутри городской черты, где для игры в гольф приходится пользоваться транспортным средством, встречать мне не доводилось.

На правой стене были развешаны увеличенные и оправленные в рамки кадры из фильмов, поставленных Александром Тейлором. Кое-какие из них я смотрел, когда их крутили по телевидению, а остальные знакомы по рекламе. В основном боевики, их содержание вполне укладывается в тридцатисекундный ролик, так что особой необходимости идти потом в кино не возникает. Ни один из них не был искусством, как бы ни толковать это понятие. Но в Голливуде картины с крупным сюжетом куда важнее искусства. Они приносят прибыль. А прибыль – самое важное.

Тейлор свернул направо, и я проследовал за ним в гимнастический зал. Посередине находился боксерский ринг. Вдоль зеркальных стен расставлены разнообразные тренажеры. Словом, здесь было все, что нужно для реализации передовой идеи здорового тела. Тейлор легко сел на велотренажер и, нажав какие-то клавиши на цифровом дисплее перед рулем, принялся крутить педали.

На противоположной стене были смонтированы три больших плоских телевизора. Два настроены на круглосуточные информационные каналы, третий, с включенным звуком, – на программу Блумберга, регулярно сообщающего котировку ценных бумаг. Дистанционным пультом Тейлор сбавил звук. Это был еще один неожиданный жест вежливости со стороны киномагната. Когда я договаривался с его секретаршей о визите, она говорила так, словно пыталась внушить, что мне жутко повезет, если я ухитрюсь вставить хоть два-три вопроса в беспрерывные беседы ее босса по мобильному телефону.

– Вы один? – спросил Тейлор. – Я думал, ваш брат всегда на пару работает.

– Предпочитаю работать один, – коротко сказал я.

Тейлор разогнался до нужной скорости и теперь крутил педали равномерно. Я знал, что ему под пятьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Наверное, сохранял бодрость и здоровье благодаря всем этим спортивным приспособлениям. А может, делал омолаживающие уколы и подтягивал кожу на лице.

– Поговорим до трех миль, – произнес он, скидывая полотенце с шеи. – Это около двадцати минут.

– Вполне достаточно.

Я потянулся во внутренний карман пиджака, но спиралька, держащая листы, зацепилась за подкладку. Я покрутил книжку раз, другой, дернул ее посильнее и услышал, как порвалась подкладка. Я улыбнулся, чтобы скрыть смущение, а Тейлор деликатно отвернулся к телевизионным экранам.

Больше всего из прежней жизни я жалею о таких мелочах. Двадцать лет я носил в кармане маленькую записную книжку в переплете. Книжки и блокноты на спиральках нам держать не позволяли: опытный адвокат подследственного всегда мог обвинить тебя в том, что ты выдрал листки с заметками, оправдывающими его клиента. Отсюда – записная книжка в переплете, которая к тому же не рвала подкладку пиджака.

– Хорошо, что вы позвонили и пришли, – промолвил Тейлор. – То, что случилось с Анджи, ужасно. Я до сих пор переживаю. Славная была девчушка, правда. Дело давнее, сложное, полиция, видимо, его забросила – так я думал.

Я молча кивал. Мне пришлось выбирать выражения, когда я договаривался с секретаршей о приходе. Нет, я не солгал ни единым словом, но меня можно было упрекнуть в том, что из-за моих туманных высказываний у нее сложилось обо мне неверное представление. Я должен быть предельно осторожным. Скажи, что я бывший полицейский, а теперь частный сыщик, надумавший по собственной инициативе ворошить старое, нераскрытое преступление, меня бы на пушечный выстрел не подпустили к рекордсмену по кассовым сборам.

– Мм… чтобы не было никаких недоразумений… – протянул я. – Не знаю, что вам сказала ваша секретарша, но я не из полиции. Больше не служу там.

На мгновение Тейлор остановился и снова начал крутить педали. С его покрасневшего лица катился пот. Он протянул руку к кармашку сбоку клавиатуры, достал из него очки и карточку с фирменным знаком его компании – квадрат с кольчатым плетением внутри. На карточке, как я успел разглядеть, было несколько написанных от руки строчек. Тейлор нацепил очки, прищурился и проговорил: