— Почему ты меня покидаешь?

— Я обещал взять подопечную на прогулку.

— Подопечную? Это кто?

— Дочь моего друга.

— Тогда почему это должен делать ты?

— Она дочь моего друга. Друга, который погиб.

Мимосина Дольчецца, кажется, смягчается и начинает шептать ему на ухо нежные слова.

— Я не знала, — говорит она снова и снова.

Через какое-то время она поднимает на него взгляд и добавляет:

— Но где же ее мать?

— Я не знаю.

— Ты не знаешь мать этого ребенка? Жену твоего лучшего друга?

— Он никогда о ней не говорил.

Она глядит на него, и в ее взгляде он явственно читает: «Англичане! Варвары!»

Кто может ее за это осуждать?

Но он также не может осуждать Тома, который в один прекрасный день пришел, держа на руках младенца.

— Посмотри, что тут у меня! — сказал он. На этом объяснения закончились. Рыжеволосый ребенок напоминал грубую куклу, одетую в нелепый костюм. Том с глуповатой ухмылкой на лице сам был похож на великовозрастное дитя. За ним повсюду ходила монашка из монастыря Блэкфрайерз, но именно Том, когда ребенок начинал хныкать, давал ему бутылочку, сперва проверив температуру молока и чистоту соски. Малышка высасывала все досуха и требовала добавки.

Все, что Том удосужился сказать по поводу ребенка, так это то, что он был зачат в храме здоровья доктора Грэма [11]в Адэлфи-террас, именно на «великом магнитно-электрическом небесном ложе» Грэма. Валентин громко рассмеялся, услышав этот рассказ. Грэм — принц шарлатанов, а его ложе обещало невероятное наслаждение и плодовитость. Грэм берет пять шиллингов лишь за то, чтобы зевака мог взглянуть на ложе, которое имеет размеры четыре на три метра и окружено двадцатью восемью колоннами из «кристалла». Утверждается, что ложе создано по образу и подобию кровати, стоящей в серале турецкого султана. Если верить рекламным листкам, распространяемым Грэмом, «небесный купол» ложа содержит «душистые, ароматные и эфирные эссенции» и покрыто снизу «зеркалами, которые призваны отражать различные переживания счастливой пары». Их усилия вызывают музыку приятного ритма и громкости. Матрас, лежащий на этом ложе, набит хвостами английских жеребцов (известных сексуальной силой), а под ним расположены пятнадцать сорокапятикилограммовых магнитов, «постоянно источающих волны магнетических испарений». Все это призвано стимулировать женское чрево для наилучшего зачатия.

Том не продолжал. Валентин уже хохотал, держась за живот. Он решил отказаться от дальнейших расспросов. Том не испытывал недостатка в благосклонных дамах.

Занимаясь любовью во всех возможных местах, он всегда говорил, что только у бессовестной мыши есть всего одна норка, в которую можно спрятаться.

Роман, плодом которого стала девочка, вероятно, завершился не самым лучшим образом. Интрижки Тома часто заканчивались печально. Хотя он постоянно желал любви и находил ее в объятиях различных красоток, он никогда не думал о том, чтобы остепениться. Женщины этого не прощали. Том не терпел слез и причитаний. Рыдающая женщина вызывала в нем меньше сострадания, чем карманник с руками, пораженными артритом. Валентин несколько раз журил друга за черствость. Откуда бы ни взялась девочка, у нее были дьявольские черты Тома. Удовольствия Тома порой стоили кому-то очень дорого.

Но что касается подобных вещей, Валентин воздерживался от расспросов, хотя Том время от времени рассказывал со смешком о первых словах дочери и ее хорошем аппетите, о чем ему поначалу сообщала монахиня, а потом хозяйка пансиона, куда он поместил ребенка. Том никогда не думал о том, чтобы поселить дочь у себя дома. Его контакт с ней слабел с каждым годом, пока она росла и становилась все более полной и менее симпатичной. Но от девочки было не так-то просто отделаться. Его вызывали в пансион под разными предлогами. Он всегда возвращался оттуда с дерзким выражением лица, похожим на то, какое у него бывало после разрыва с очередной пассией. Очевидно, он жалел, что признал этого ребенка. Также ни для кого не было секретом, что он не скрывал этого от дочери.

Другая девочка на ее месте была бы раздавлена. Но не юная Певенш. Обида породила в ней напускную самоуверенность. Как и отец, она научилась не показывать слабость, если только это не было ей выгодно. Время от времени Том привозил маленькую Певенш, а точнее говоря, большую Певенш, на склад, где она нервировала окружающих беспрерывными разговорами и бесстыдным любопытством. Диззом был в ужасе от этой крупной девочки, которая пялилась на него и требовала, чтобы он открутил себе задние зубы и показал ей, какие сокровища там спрятаны. Если он возражал, Том мог накричать на него, что на складе случалось очень редко. Чаще всего Том давал себе волю на улице.

Однажды Певенш сорвала марлевую крышку с банки с живыми бабочками и затолкала одну из них себе в рот, перекусив насекомое пополам.

— Зачем ты это сделала, дорогая? — удивленно спросил Валентин.

— Она такая милая, — ответила она, — но, боюсь, очень вредная.

Она выплюнула на пол крылышко и попросила чего-нибудь сладкого, чтобы запить. Том пошутил:

— Какая прожорливая. Она проглотит все, что угодно. Она съела бы крысу, если бы та была покрыта корицей и сахаром.

Он не очень вежливо постучал девочку по голове.

— Признаков интеллекта у нашей малютки не много, а вот аппетитов — хоть отбавляй. И не будем забывать о хитрости. — Девочка отпрянула, но промолчала.

Валентину даже пришла на ум шальная мысль, что Том хотел сдать подросшую Певенш в один из публичных домов и только потому взял ее на попечение. Определенно, она у него не единственная дочь, и он мог выбирать. Очень часто Том упоминал, что было бы неплохо перенести склад по направлению к Венус-спортс, всегда подчеркивая, что компанию им будут составлять лишь юные создания из хороших семей. Валентин отговаривал его от этой затеи, но постоянно вспоминал об этом проекте, когда видел Певенш, одетую в отвратительную одежду, которая подчеркивала ее неуклюжую фигуру. Чем нелепее был ее наряд, тем больше он нравился Тому. Чем больше она становилась, тем чаще он одевал ее в детскую одежду. Если Певенш замечала, что над ней смеются, она подыгрывала смеху ради. Валентин иногда думал, что лучше было бы Тому не забирать девочку от матери, влияния которой ей так сильно не хватало и которая наверняка все эти годы страдала из-за разлуки с дочерью.

Том едва ли сможет научить ее хорошим манерам.

Теперь Валентин обращается к Мимосине Дольчецце:

— Мы не знали ничего о происхождении этого ребенка. Мой друг никогда не затрагивал эту тему.

— Вы, англичане, такие странные. Значит, эта девочка все еще ребенок?

— Да, — отвечает Валентин, и Мимосина мгновенно теряет к ней интерес.

Это не совсем правда. Певенш уже можно назвать юной леди. Ей ведь почти двенадцать, не так ли? Он не помнит и по внешнему виду не может определить. Он не умеет этого делать. Более того, он ни разу не сталкивался с такой хорошо откормленной девушкой, как Певенш. Но он не хочет обсуждать ее возраст с Мимосиной. Взросление Певенш заставляет его чувствовать себя старым и дряхлым.

Валентину приходится признать — ему приятно, что актриса с неохотой отпускает его даже на встречу с Певенш. Ему доставляет удовольствие наблюдать за смесью раздражения и обиды, которые она выказывает. Все это показывает глубину ее привязанности к нему. Она необычайно мила в эти моменты, и ему никогда не наскучивает это представление.

Но, когда в следующий раз он сообщает, что ему нужно погулять с Певенш, тучи сгущаются и Мимосина заявляет, что он может к ней больше не приходить.

— Не надо быть эгоистичной, дорогая, — говорит он. — Это дитя — сирота. Я уверен, что в твоем сердце найдется немного сочувствия к ней.

— Как для маленькой девочки, она требует слишком много внимания.

— Не намного больше, чем ты, — возражает он, уязвленный холодностью ее тона. — Ты так холодна с ней.