— Мало того, что он обличает все пошлые, по его мнению, обороты и оскорбляющее слухпроизношение; мало того, что навязывает и расхваливает все законы языка, которым мы не подчиняемся; мало того, что вытаскивает на свет божий правила речи, которым сто лет в обед, — этот Йерр еще и злостный сплетник! — объявил Р..
Он пылко заклеймил Й. позором, но я так и не смог ничего взять в рот.
Он поел и выпил вместо меня. И еще раз предал Йерра вечному проклятию. Мне живо представилось хилое, жалкое, обнаженное тельце с седеющей головой, охваченное адским пламенем.
Среда, 12 сентября.
Зезон беспокоился о моем здоровье, поэтому Т. зашел повидаться со мной.
Четверг, 13 сентября.
Приходил А. Потом Сюзанна. Она хотела, чтобы мы подписали манифест. Наши подписи под этой петицией помогли бы ей разгласить правду, «сделать хоть что-нибудь»…
А. прошептал, что с наступлением вечера, когда сидишь возле лампы, читая книгу, которая всего лишь повторяет…
— Тень, что она отбрасывает, почти неподвижно лежит на потолке, — сказал он.
Я промолчал.
— Как и все рукописные вещи, — добавил А.
Сюзанна ушла от нас разъяренной.
Пятница, 14 сентября.
Мне уже полегчало. Но я не ожидал, что все они явятся ко мне в семь часов вечера. По крайней мере, Йерр, А. и Рекруа. И все галдели так, что в ушах звенело. Они расселись у меня в спальне. Йерр принес мне полдюжиныяиц.
Пришлось встать и предложить им выпить. Я велел им пройти в гостиную. Р. и Йерр снова затеяли спор.
Йерр призвал в свидетели А.: сегодня, на пути ко мне, когда он покупал яйца в молочной лавке у перекрестка Бюси в обществе Рекруа, этот последний дерзнул назвать продавщицу молочницей!Как будто он не знает, что есть такая болезнь!
— Перестань терроризировать нас! — вскипел Рекруа. — Я не собираюсь обдумывать заранее каждое свое слово! Главное — то, что я чувствую, а не то, что говорю.
— Ну вот, оказывается, молочницавызывает в нем чувства! — воскликнул Йерр. — Ты болтаешь невесть что. И это свойство, увы, типично не только для тебя. Его даже можно назвать профессиональным. Например, рефлекторные действия — к чему их называть?! Для меня же все, что я говорю, таит особый смысл, в равной степени скрывает и обнажает, защищает и душит. Это жертвоприношение! Такой термин должен удовлетворить тебя, дорогой Рекруа; оцени мою доброту: я всего лишь говорю, вместо того чтобы предать тебя смерти на этом самом месте. К сожалению, почти все люди, обладающие даром речи, используют его, чтобы ничего путного не сказать и не сделать, чтобы дистанцироваться от того, что они испытывают, от того, что переживают.
Это соображение пришлось по душе А.
— Похоже на эмоцию в музыке, — сказал он. — Очистить отсутствие смысла от шелухи значения. И вызвать слезы у слушателей, поставив на его место ничто, вернув это ничто.Или безмолвие. Имитировать мотив, который ограничивали звуки, мешая воспроизводить его или, скорее, разрушать его, заменяя тенью его ритма. Противиться, с тем чтобы прийти к согласию, к гармонии,к идеальному аккорду, — слово «аккорд»[102] здесь вполне уместно, не правда ли, Йерр? Имитировать эмоцию, добиваясь равновесия, которое ее уничтожит…
— Да, — ответил Йерр. <…> — Слово «аккорд», сам процесс достижения согласия, гармонии выглядят оправданными. Столь же загадочными, сколь и оправданными. И без сомнения, абсолютно бесполезными. На фоне вечности это всего лишь ненужная безделушка, пустячок,не стоящий внимания… Или какой-нибудь игрушечный механизм на пружинке, который некогда мог представлять интерес и обладать определенной ценностью. Ибо знаки — как и звуки — нуждаются в том, чтобы их принимали и разгадывали. Например, в эпоху хаоса знаки должны были иметь покровителя, как овцы и коровы должны иметь пастыря, чтобы летом подняться в горы…
— По этой логике капитолийские гуси, жирные гуси атребатов, нуждались в ушах Манлия[103], — хихикнув, спросил Рекруа. — Йерр, да ты просто маленькая весталка в непорочной серо-белой тунике, почтенная дряхлая весталка, раздувающая священный огонь у ног богини!
— Ну и что, это тоже занятие! — твердо сказал Йерр.
— Оно не стоит твоих забот, — возразил Р., пожав плечами. — Словарь превратится в незыблемый свод вокабул с незыблемой грамматикой и фонетикой, когда рак на горе свистнет. Ну можно ли поверить, что эти знаки, собранные с миру по нитке в самое разное время, имеющие самые разные функции, добытые в самых разных источниках (и кем? — уж не тобой ли, Йерр?), помогают людям — в которых согласья нет и не будет — говорить, объединяться и находить какое бы то ни было средство общения?!
Рекруа долго еще разглагольствовал на эту тему. Честно говоря, я сохранил об этом довольно смутное воспоминание. Его речь сводилась к тому, что Йерр напрасно теряет время, затачивая совершенно бесполезную шпагу, притом затачивая до такой степени, что она грозит сломаться.
— Да! — подтвердил уязвленный Йерр. — Я знаю, что моя лодка — утлый челн!
— Так какое же странное беспокойство понуждает тебя окружать язык заботами, столь мало соответствующими его натуре? — продолжал Р. — К чему силиться очищать этот заимствованный инструмент, преследуя абсолютно нелепые и ненужные цели? Откуда эта мания совершенствовать механизм, который легче разбалансировать, чем наладить? Неужели ты не боишься, что твое чрезмерное рвение или то, что ты именуешь очищением, приведет язык к пустой риторике, которая, в силу своей бытовой непригодности, грозит стать обыкновенной тарабарщиной, годной лишь для бурлеска или плохих поэтов?!
Йерр хранил оскорбленное молчание. Я потихоньку задремывал. А. смотрел в окно на баржу, подходящую к причалу. Но Рекруа был неистощим.
— Какой язык, — бормотал он, — и в какой цивилизации мог бы претендовать — сам по себе или в противоречивом, разнородном и в конечном счете невозможном сочетании с другими, особенно с древними, что бесследно канули в Лету и вдруг неожиданно вернулись к людям, — на то, что он наделяет смыслом людские поступки и отражает суть вещей? Какой язык способен оказывать влияние на любой другой, близкий ему или мертвый? На самое далекое от него, обособленное наречие? Нет! Языки бессодержательны, они реальны лишь постольку, поскольку движут теми, кто ими пользуется, но не имеют отношения к тому, что люди говорят, и не очень-то связаны со значением. Ничто реальное не может быть ими выражено, ничто универсальное не может быть на них осмыслено. Стоит человеку открыть рот, как пожар опустошает все кругом, воцаряется отсутствие, реальность умирает, хаос кажется естественным, все зыбко, и нет ничего схожего.
Суббота, 15 сентября.
Позвонила Марта: она вернулась. Она будет рада, если я зайду ее навестить.
Я сказал, что пока еще не очень твердо держусь на ногах. А в понедельник? А во вторник? Мы условились на 18-е.
Воскресенье, 16 сентября.
К семи часам пришел на улицу Бак.
А. сыграл две сонаты Гайдна. Мы выпили воды со льдом в качестве аперитива.
Внезапно тишину, к нашему испугу, нарушило громкое рычание: это малыш Д. изображал Бесстрашного Укротителя и Неукротимого Льва. А мы было решили, что пожаловал Йерр. Завязалась дискуссия: каким образом ребенок может произносить такую звонкую и трудную букву, как «р», если он почти не умеет читать?
Но тут Бесстрашный Укротитель с оглушительным криком ворвался в комнату и начал размахивать руками, щелкая воображаемым хлыстом.
Понедельник, 17 сентября. Позвонил А. Рекруа и Йерр все еще воюют друг с другом. И его успевают зацепить.
До чего же все-таки глупы эти palabres![104]
Вторник. 18 сентября.
К восьми вечера пришел на улицу Бернардинцев. Мы поужинали вдвоем.
Марта рассказала о Вансе, о Поле и его «дружках», обо всем этом круге ада. Сообщила, что до меня к ней заходил А. Он совсем преобразился и очень бодро рассуждает о музыке, — по крайней мере, у нее создалось такое впечатление.
