– Вода будет из озера? – спрашиваю я, представляя себе маленьких жаб и склизкие зеленые водоросли Тразименского озера.

Он утверждает, что вода будет чистая, даже фторированная. Его друг просто подаст насосом в колодец нужное количество литров, и воды нам хватит до конца лета. К осени будет новый колодец, глубокий, с прекрасной водой – еe хватит на устройство бассейна.

Бассейн стал лейтмотивом, пока мы подбирали себе дом. Поскольку мы из Калифорнии, все, кто показывал нам дома, предполагали, что мы в первую очередь захотим бассейн. Я вспомнила, что много лет назад, при моей поездке на Восток, сын подруги спросил меня, не провожу ли я свои занятия со студентами в купальном костюме. Мне понравилось его наблюдение. А если не имеешь бассейна, думаю я, надо иметь друга, у которого он есть. Однако в мои отпускные планы устройство бассейна не входит. Нам и без того хватает забот.

Так что мы покупаем цистерну воды, чувствуя себя дураками, но зато успокоившись. Нам остается прожить в Брамасоле всего две недели, а заплатить другу Мартини гораздо дешевле, чем перебираться в отель, – и далеко не так унизительно. Я не знаю, почему вода даже не просачивается в высохший водоносный слой.

Мы теперь принимаем душ очень быстро, пьем только бутилированную воду, часто едим вне дома и сдаем вещи в сухую химчистку. Весь день из долины к нам сюда, наверх, доносится ритмичный рев бурильных установок. Похоже, что у других жителей тоже нет глубоких колодцев. Интересно, есть ли еще кто-нибудь в Италии, кто закачал в свою землю цистерну воды? Я почему-то путаю созвучные слова «колодец» (pozzo) и «сумасшедший» (pazzo), второе, должно быть, относится непосредственно к нам.

К тому моменту как мы начинаем понемногу представлять себе предстоящий объем ремонтных работ, приходит время уезжать. В Калифорнии студенты уже покупают себе учебники, читают расписание занятий. Мы пишем заявления, чтобы нам выдали разрешения на проведение работ. Все сметы астрономические – нам придется самим изрядно потрудиться. Помню, как меня ударило током, когда я меняла электрощит в своем кабинете. У Эда однажды нога провалилась через потолок, когда он вскарабкался на чердак, чтобы устранить протечку на крыше. Мы звоним Примо Бьянки и просим его выполнить основную работу и связаться с нами, когда придут разрешения. К счастью, Брамасоль находится в «зеленой зоне» и в «зоне памятников изящных искусств», здесь ничего нового строить нельзя, и дома защищены от переделок, которые могли бы нарушить их архитектурную целостность. В этом случае требуются разрешения и местного, и регионального муниципалитетов, на этот процесс уйдут месяцы – даже целый год. Мы надеемся, что у Риццатти именно такие хорошие связи, как нам говорили. Брамасолю придется простоять пустым еще одну зиму. Когда оставляешь сухой колодец, и во рту остается сухой привкус.

Как раз перед отъездом мы встречаем на площади прежнего владельца, одетого в новый костюм от «Армани». Он спрашивает:

– Ну, как в Брамасоле?

– Лучше и быть не может, – отвечаю я. – Нам все там нравится.

Закрывая дом, я сосчитала, что нужно запереть семнадцать окон, каждое с тяжелыми наружными ставнями, и еще искусно сделанные внутренние окна с поворотными деревянными панелями, и семь дверей. Когда я задвинула ставни, каждая комната сразу же оказалась в темноте, только пятна солнечного света просачивались и ложились на пол, как изображение сот. Двери закрывались железными штырями, которые следовало вогнать на место, за исключением большой парадной двери – она закрывается железным ключом и, я предполагаю, делает бессмысленным тщательное запирание других дверей и окон, поскольку решительно настроенный вор легко сможет пробраться внутрь. Но этот дом простоял пустым тридцать зим, что ему еще одна зима? Любой вор, который проберется в темный дом, найдет там одинокую кровать, пару комплектов постельного белья, печь, холодильник, горшки и сковородки.

Странное ощущение – упаковать сумку и уехать, просто оставить дом в свете раннего утра, моего любимого времени дня, как будто тебя никогда тут вообще не было.

Мы едем к Ницце, на побережье Лигурийского моря. Проезжаем, оставляя позади холмы, поля подсолнухов с опущенными головками и указатели границ городов с магическими названиями: Монтеварки, Флоренция, Монтекатини, Пиза, Лукка, Пьетрасанта, Каррара с еe рекой, мутной от мраморной пыли. Все мелькающие мимо дома для меня как люди: каждый – вещь в себе. С нашим отъездом Брамасоль, кажется, ушел в себя: стоит прямой, сдержанный, обратившись фасадом к солнцу.

Мы один за другим пролетаем туннели, и я ловлю себя на том, что напеваю «Сыр стоит один».

– Что ты поешь? – Эд проносится мимо других автомобилей со скоростью 140 километров в час; боюсь, что он считает нормальным этот кровавый спорт – итальянское автовождение.

– Ты разве не играл в первом классе в «Фермера в лощине»?

– Я играл в «Схвати флаг». А в игры с пением играли только девчонки.

– Мне всегда нравился самый конец игры, когда надо гудеть «Сыр стоит один» и акцентировать каждый звук. Как грустно – уезжать, когда знаешь, что дом простоит тут всю зиму, а мы будем так заняты, что даже не вспомним о нем.

– Да мы каждый день будем думать, где и что надо в нем сделать, строить планы и еще гадать, на какую сумму нас надуют.

В Ментоне мы поселяемся в отель и весь вечер купаемся в Средиземном море. Теперь Италия для нас – далекий край земли в туманном сумраке. Брамасоль теперь где-то там, на расстоянии световых месяцев, стоит в тени: полуденное солнце опустилось за гребень холма над ним. А еще дальше, на расстоянии световых лет от нас, в Калифорнии, наступает утро; солнечный свет заливает столовую, а кошка по имени Сестра греет свою шкурку, разлегшись на столе под окном. Мы идем в город по длинному тротуару для пеших прогулок и съедаем по миске овощного супа и жареную рыбу. На следующее утро, ни свет ни заря, мы едем на машине в Ниццу и улетаем. Спеша по взлетно-посадочной полосе, я замечаю лес машущих рук на фоне яркого неба; потом мы поднимаемся в воздух – и покидаем Италию на девять месяцев.

Наступил июнь. Нам сказали, что зима была суровой, а весной все цвело необычайно пышно. Маки расцвели поздно, и аромат баптисии все еще наполняет воздух. Дом выглядит так, будто впитал еще больше солнца за время нашего отсутствия. В остальном все по-прежнему, и у меня создается впечатление, будто я отсутствовала всего несколько дней. Кажется, лишь минуту назад я сражалась с сорняками, теперь я снова этим занимаюсь. Но я часто останавливаюсь: мне интересно наблюдать за человеком с цветами.

Побег олеандра, несколько цветков кружева королевы Анны, большой букет дикого шиповника, пушистые головки одуванчика, лютики, лаванда – каждый день я заглядываю посмотреть, что положили в киот возле подъездного пути. Когда я впервые увидела в киоте цветы, то подумала, что их принесла женщина. Скоро я увижу еe: одетая в синее ситцевое платье, она приедет на стареньком велосипеде, и на руле будет висеть сумка для покупок.

И действительно, как-то ранним утром пришла сутулая женщина в красной шали. Она поцеловала кончики своих пальцев, потом прикоснулась ими к керамическому изображению Марии. Я видела, как молодой человек остановил свой автомобиль, выпрыгнул на мгновение, потом автомобиль с ревом умчался. Ни она, ни он не принесли цветов. Потом однажды я увидела, что по дороге из Кортоны идет мужчина – медленно, с достоинством. Я услышала, как на миг смолк звук его шагов, а позже обнаружила в киоте свежий букетик: дикие астры лежали в куче других увядающих и засохших пучков, их заменил пурпурный душистый горошек.

Теперь я поджидаю того мужчину. Он высматривает цветы на обочинах дороги и в поле, наклоняется и срывает то, что ему захотелось. Каждый раз он приносит новые цветы. Я у себя на верхней террасе сдираю плющ с каменных стен и отсекаю с деревьев сухие ветви. Здесь так много цветов, что я постоянно отвлекаюсь и любуюсь ими. Я не знаю многих английских названий цветов, а уж итальянских тем более. Одно растение, имеющее форму небольшой, как раз для того, чтобы поставить на стол, рождественской елочки, ощетинилось во все стороны белыми цветками. Мне кажется, я тут где-то видела дикие красные гладиолусы. Алые маки ковром устилают откосы холмов. Голубые ирисы, тоже растущие в изобилии, теперь поблекли и стали пепельно-серыми. Трава обвивает мои колени. Я поднимаю голову и вижу, что мужчина замедляет ход и разглядывает меня. Я машу ему рукой, но он не машет в ответ, просто смотрит, словно я, иностранка, – дикое существо, как животные в зоопарке, не осознающие, что на них смотрят.