Регулярно и незаметно подворовывая дома, Виолетта никак не могла раздобыть такое количество денег, какое тратила на кафе, на такси, на Андре, на наряды, не столько удивлявшие, сколько умилявшие родителей. Периодически она торговала собой и снималась для порножурналов. По ее версии, некий престарелый месье Эмиль платил ей четыреста-пятьсот франков в неделю за невинные прогулки под ручку, но, описывая его, она припомнила лишь седые усы. Полиция сочла Эмиля плодом ее фантазии.

Тюремный дневник Виолетты подтверждал, что она — хладнокровное чудовище. «Итак, я в тюрьме, я — свободное существо, пылкое и взбалмошное, которое так любит яркий свет, веселых товарищей из Латинского квартала, прозванных „жиголо Виолетты“». «Жиголо» слали в тюрьму цветы и фрукты, но передачи до нее не доходили. Оставалось коротать время за шитьем и строить планы на будущее, как будто оно у нее было. «Мне не хватает сигарет и красного риммеля», — заявила она адвокату.

Бесчувственность уживалась с истеричной чувствительностью: Виолетта постоянно падала в обморок. 1 сентября она на коленях умоляла мать: «Прости меня, прости, прости, мама». — «Я тебя прощу, когда ты умрешь. Убей себя, убей». Обморок. На суд Виолетта пришла, зажав по носовому платку в каждой руке. Всплыли подробности покушения 23 марта. Обморок. В тот же день ее спросили о мотивах убийства. Снова обморок. Назавтра она плакала: «Пусть со мной сделают что угодно, только бы моя мать меня простила». Жермен сдалась: «Сжальтесь, сжальтесь над моим дитя».

Но не мелодраматизм сделал Нозьер «француженкой года»: начало суда 10 октября 1934 года затмило даже убийство накануне в Марселе югославского короля Александра и французского министра иностранных дел Луи Барту. В воздухе пахло войной, а люди толпами бежали за автомобилем, в котором ее везли на допросы, и шли врукопашную, разойдясь во мнениях по поводу Виолетты.

Правым все было ясно: Нозьер — плод распущенности послевоенной молодежи. Католик Франсуа Мориак считал ее «ведьмой разврата». Фашист Робер Бразийак цедил: «Сомнительные и грязные детали этой прискорбной жизни, тусклая атмосфера разврата чередуются с коктейлями, наркотиками и кофе со сливками, деньгами и нищетой… ужасный мир без Бога».

Сюрреалисты объявили ее иконой протеста, Луи Арагон в «Юманите» — жертвой патриархата. Но для статуса иконы недостаточно всего лишь убить родителей: требовалось еще что-то. Именно это «что-то», как ни избегал суд называть вещи своими именами, раскололо французов на ненавистников и защитников Виолетты. «Что-то» — это самая позорная тайна буржуазной семьи: инцест. Нет, говорили левые, Виолетта стала убийцей не потому, что молодежь забыла о семейных ценностях, а потому, что эти ценности — ширма, прикрывающая повседневный разврат. Мизантроп Луи Фердинанд Селин, всего навидавшийся врач, писал: «Слово „инцест“, от которого шарахаются в ужасе, — это распространенная практика. Я в восторге от железнодорожников, которые считают Нозьера неспособным натянуть свою дочь, потому что он был хорошим механиком».

На первых же допросах Виолетта заявила, что отец насиловал ее с двенадцати лет и угрожал убить, если она расскажет маме. Жермен заклинала дочь на свиданиях: «Я не могу забыть, что ты мое дитя. Но то, что ты говоришь о твоем несчастном отце, — отвратительная ложь. Скажи, что это неправда». По словам Виолетты, мать она решила убить вместе с отцом за ее многолетнюю слепоту, чтобы избавить от стыда и чувства вины.

Доказательств инцеста не было. Тюремный психиатр предположил: Виолетта — извращенная мифоманка. Обвинение объясняло убийство исключительно корыстью, но все понимали, о чем речь, когда журналисты писали о нарыве, который вскрыл суд. Или, когда Виолетта рассказывала, как однажды «испытала невыносимое отвращение к недостойному поведению отца», оставила родителям письмо о том, что сводит счеты с жизнью, и ушла из дому: ее нашли поздним вечером на набережной Сены. Буквально в последний день на суд добровольно явился, «чтобы очистить совесть», некто Ронфлар, которому еще три года назад Виолетта говорила, что отец «забыл, что он ей отец», «ведет себя с ней слишком необычно», «ревнует к ее знакомым»: «Она рассказывала об этом всему Латинскому кварталу. Странно, что никто не пришел в суд».

Особенно позорной выглядела ключевая деталь дела: порошок, под видом которого Виолетта поднесла родителям снотворное, врач выписал для профилактики сифилиса. В 1932 году у девочки обнаружилась «специфическая болезнь». Добыв у врача письменное удостоверение своей девственности, она пыталась убедить родителей в наследственном характере заболевания. После семейной сцены Виолетта впервые покусилась на убийство.

Оглашенный 13 октября смертный приговор включал архаичную, изуверскую формулу — «отцеубийца будет отведена на эшафот босиком, в рубашке, с черным покровом на голове», — столь же символическую, как и сам вердикт: с 1897 года женщин во Франции не казнили. Виолетту пришлось силой выволакивать из зала: «Я сказала правду! Как вам не стыдно! Вы безжалостны!» Вопреки ожиданиям, президент Лебрен заменил высшую меру не на двадцатилетнее, а на пожизненное заключение.

Ее дальнейшая судьба почти идиллична по контрасту с жестокой юностью. В 1937 году в письме матери Виолетта отказалась от всех обвинений в адрес отца. В тюрьме она вела себя образцово и даже собиралась, освободившись, уйти в монастырь. Церковь ходатайствовала за нее, 6 августа 1942 года маршал Петен снизил срок до двенадцати лет, 29 августа 1945 года Виолетта вышла на свободу. 18 марта 1963 года, благодаря тридцатилетним стараниям адвоката Везинн-Ларю, ее реабилитировал апелляционный суд Руана — уникальная для Франции ситуация в случае вынесения смертного приговора.

Монашество не состоялось: уже 16 декабря 1945 года Виолетта вышла за Пьера Гарнье, сына тюремного делопроизводителя. Они завели ресторанчик в Париже, потом в Нормандии, родили пятерых детей, которым никогда не рассказывали о прошлом. Мать Виолетты жила с ними и, дожив до 1968 года, похоронила их обоих: Пьер умер в 1961-м от последствий аварии, в которую попал годом раньше, Виолетта — в 1966-м от рака костей.

P. S. Изабель Юппер сыграла заглавную роль в фильме Клода Шаброля «Виолетта Нозьер» (1978), ее родителей — Стефан Одран и Жан Карме.

29 июня 1967 года над невеликой — всего четыреста пятьдесят метров — улицей Женнер, идущей от бульвара Венсана Ориоля к улице Жанны д’Арк, взметнулся столб дыма, видный со всех концов Парижа. В том, что пожар такой силы приключился именно там, легко усмотреть иронию судьбы. Всю четную сторону улицы занимает госпиталь Сальпетриер — «склад селитры». В 1656 году Людовик XIV велел архитектору Либералю Бриану возвести на месте порохового склада полуприют-полутюрьму для нищих, который затем прирос психиатрической тюрьмой для женщин, пользовавшейся жуткой славой. Репутацию больницы усугубила так называемая ночь сентябрьских убийств с 3 на 4 сентября 1793 года: чернь, истреблявшая по тюрьмам «заговорщиков-контрреволюционеров», зверски убила тридцать пять женщин, клейменных за преступления королевскими лилиями.

Сгоревший в 1967 году дом номер 25-бис тоже когда-то был складом: гулким, мрачным, холодным. Но в 1953 году над ним поселился тридцатишестилетний режиссер Жан Пьер Мельвиль, прославившийся экранизацией (1947, выход в прокат — 1949) книги-символа Сопротивления — «Молчание моря» Веркора. Через два года после переезда на улицу Женнер, получив двухмиллионный гонорар за фильм «Когда ты прочтешь это письмо» (1953), он выкупил склад и обустроил собственную студию «Женнер». Своя студия — это была даже не idee fixe, а обет Мельвиля. В 1944 году, вжимаясь под шквальным огнем в холодную грязь Монте-Кассино, солдат, тогда еще звавшийся Жаном Пьером Грюмбашем, поклялся: если он выберется из этой переделки, непременно заведет свою студию.