Не зная об отъезде Жореса, Вийен прямо с вокзала отправился на автобусе к его дому. Не дождавшись жертву, написал бессвязное письмо отцу: «Я в отчаянии, убит, удручен». Неизвестно, каким образом он узнал адрес Жореса, не внесенный ни в один справочник, как безошибочно сел на нужный автобус, где провел ночь.
30 июля Вийен снял комнату в пансионе, а Жорес вернулся в Париж, узнав о мобилизации в России. Он добивался аудиенций в правительстве, заклинал депутатов, уговаривал, грозил, разоблачал главного поджигателя войны — русского посла Извольского. Вийен, изнемогая от жары, ждал и дождался его у редакции, долго смотрел в спину Жореса через окно «Круассана», но выстрелить не смог.
31 июля Жорес продолжал свою безумную гонку. Расставаясь с ним, замминистра иностранных дел Абель Ферри заметил со странной улыбкой: «Сначала нас убьют, а потом пожалеют». Вийен бродил по бульварам, читал газеты и слушал концерт в Люксембургском саду. Навестил бабушку друга, поставил свечу Жанне д’Арк в Нотр-Дам. Купил патроны, побывал у портного и парикмахера. Днем подкрепился омлетом с травами в ресторане. К ужину заказал итальянское вино, кофе и алкоголь: это обошлось в семь франков — ужасное транжирство, но ему «нужны были силы».
Поужинав, он снова пошел к редакции, но привратник сказал, что «господа» еще в палате депутатов. Подавленный Вийен поплелся восвояси и, возможно, махнул бы на все рукой или застрелился сам, но механически заглянул в окно кафе. Ирония судьбы: Жорес оказался там случайно. Журналисты собирались ужинать в ресторане «Кок д’ор», но толстяку Жоресу было лень тащиться по жаре. Но и тогда Вийен не выстрелил сразу: нарезал круги по кварталу, мог бы струсить, если бы не крики проклятых газетчиков.
Жореса убили, и мировая бойня стала реальностью. Роковое покушение никак не могло не быть результатом заговора, в пользу которого вроде бы нашлись доказательства. Журналист Рену видел, как перед убийством в кафе заглянул молодой яркий брюнет в мягкой шляпе: «Это был не случайный взгляд прохожего». И это был явно не Вийен в своем дурацком канотье — «высокий, худой, аккуратно одет, как служащий со средствами или студент. Блондин, достаточно длинные волосы, усы подстрижены на американский манер», как гласил его словесный портрет, составленный сразу после ареста. Усы, не доверившись парикмахеру, он, отправляясь убивать, подстриг сам.
Журналист, принесший Жоресу телеграммы, видел трехчетырех человек, следивших за кафе в 21.30. В 21.15 их заметила кассирша: худой верзила в соломенной шляпе и ярко-зеленом костюме показывал на Жореса — «там, в углу», но и это был не Вийен. Их же приметил и секретарь редакции, встревоженный угрозами националистов — «королевских молодчиков» — поставить к стенке «предателей». Видмера, хозяина кафе, некий человек с иностранным акцентом спросил, кто здесь из «Юманите», и, увидев Жореса, сразу ушел.
Следствие заговор не обнаружило, да не очень-то и искало. Однако не нашли его и историки. Тем не менее заговор был, но почти метафизического свойства.
После убийства кафе, как третий выстрел, пронзил женский крик: «Они убили Жореса!» Жак Брель споет в 1977 году о поколении «дедов»: «За что они убили Жореса?» «Они» — это все и никто, шовинистическая, буржуазная, клерикальная Франция, мечтавшая намять бока бошам за поражение в 1870 году и оккупацию Эльзаса-Лотарингии. «Они» давно приговорили Жореса, патриота, готового защищать родину, но верящего, что войны можно и нужно предотвращать.
Правые газеты так долго твердили: «убить Жореса», что эти слова нельзя счесть метафорой. «Первое, что мы сделаем, как только объявят войну, — расстреляем Жореса», — еще в 1911 году заявлял поэт Шарль Пеги (в 1914-м он падет смертью храбрых). «Жорес — похабная девка на содержании у немцев» — это писатель Шарль Моррас. Газета «Л’Евре» пугала (1912): «Банда Жореса получила из Берлина приказ срочно парализовать французскую мобилизацию» и предвкушала (1914): «Мы с явным удовольствием увидим, как его расстреляют».
Когда тебя проклинают враги — это не страшно. Слишком поздно выяснится, что сходные чувства к Жоресу до поры до времени не афишировали и такие респектабельные республиканцы, как пылкий дрейфусар Клемансо, премьер Франции в 1906–1909 и 1917–1920 годах. Противник смертной казни ничего не имел против внесудебной расправы. «Провиденциальное событие случилось в июле 1914-го. <…> Я не шучу, поскольку, если бы во время войны у нас был Жорес, мы никогда бы не одержали победу. <…> Вот кем был Жорес — опасным идиотом. Повторяю, его убийство дало Франции шанс».
В канун войны истерика достигла пароксизма. Слова Леона Доде (23) в газете «Аксьон франсез» «Мы не хотим никого подстрекать к политическому убийству, но пусть мсье Жорес содрогнется» почти деликатны по сравнению вот с этим: «Генерал, который прикажет четырем рядовым и капралу поставить к стенке гражданина Жореса и всадить в него в упор свинец, нехватку коего ощущает его мозг, исполнит свой самый элементарный долг. Я бы ему помог…»; «Герр Жорес не стоит двенадцати пуль расстрельного взвода, хватит с него поганой веревки». Эти заклинания черных магов материализовали из ниоткуда Вийена, образцового «господина Никто», «податливого, как воск» сына писаря из Реймса.
Знакомый аббат говорил о нем: «Деликатный, чувствительный, но безвольный, лишенный энергии. Мечтатель. Он воображал, что способен на вещи, которые не мог совершить». Домохозяйка вторила: «В нем было что-то девичье <…> скромный и сдержанный <…> не сумасшедший, а странный». «Прямодушный, искренний, верный <…> никаких низменных интересов, ни корысти, ни желания прославиться», — уверял честнейший Марк Санье. Двадцатилетний Вийен увлекся его христианско-социалистическим движением «Сийон» («Борозда») и целый год питался если не хлебом и водой, то круассанами и молоком — копил тысячу франков, чтобы внести их в фонд движения.
Деньги присылал отец — сто пятьдесят — двести франков в месяц. Сам Вийен был не способен зарабатывать. Сельхозшколу он закончил с грехом пополам: то болел, то отбывал воинскую повинность. В армии однополчане глумились над «девчонкой» Вийеном за коленопреклоненные молитвы, терзали антивоенными куплетами. Работу он быстро потерял, а новую не нашел, так и болтался между Парижем и Реймсом. Из жалости его взял в секретари аббат Кальве. Из жалости ему поставили удовлетворительную оценку на экзамене по египтологии в школе Лувра. Его все искренне жалели.
Мать выкинула двухлетнего Рауля из окна и провела остаток жизни в лечебнице. Бабушка свихнулась на религии, тщательно мыла стулья, на которых сидели ее немногочисленные гости, не покидала комнату, готовясь к божественной миссии. Отец менял любовниц как перчатки: сначала Рауль мечтал их убить, потом возненавидел женщин. Девственник, он пару раз покупал проституток и просил раздеться — не более того.
Тогда Вийен «искал идеал красоты», рыдал перед Реймским собором, на Акрополе, повстречав на парижском рассвете только что причастившуюся девушку с лицом невыразимой «невинности и красоты». Еще немного, и он бы изошел на слезы, если б не находился в вечных поисках. Объявил себя толстовцем и оставался в этой уверенности, даже когда его судили за убийство. Его потряс «Сид» в «Комеди франсез», и он замыслил драму про Эльзас и Лотарингию, «которая разжалобит всю Францию». На суде говорил, что его интересовали лишь две утраченные провинции и величие родины.
Как способствовать ее величию, он решил не сразу. Сначала мечтал умереть за нее, потом — убить и умереть, потом — просто убить. В эльзасском замке Хохкенигсберг в ноябре 1911 года в душе юноши вспыхнуло страстное желание убить кайзера, но он помиловал «единственного среди монархов Европы знатока искусств». С лета 1913 года миссия, «подобная миссии Жанны д’Арк», оформилась: убить Жореса. Почему именно его? Да потому, что Вийен читал газеты.
Убив, он бежал, но метранпаж Юма Тисье догнал его и оглушил ударом трости по голове, а толпа едва не линчевала. Убийство осудили даже те, кто бредил расстрелом Жореса. Власти опасались бунта: в Париж ввели два полка кирасир. Но рабочий класс наутро покорно пошагал на призывные пункты. Тем не менее Вийен провел под следствием пятьдесят шесть месяцев. Его боялись судить, пока эйфория будущей победы не затмит процесс. Все считали его блаженным, а он в письмах из тюрьмы инструктировал друзей, каких показаний от них ждет: следовало говорить о его аполитичности и дурной наследственности.
