В «Пабликанах» никогда не было так многолюдно, так шумно, так весело и в то же время так грустно. Выпивка текла рекой, и с ней по бару растекалась тоска, а смех звучал все громче, и начиналось что-то вроде истерики, хотя одной из причин этой истерии мог оказаться недостаток кислорода. Воздух был таким душным и горячим от пота и дыма, что посетители дышали с трудом. Внутри бар выглядел как Манхассет в стиле Данте. Глаза у всех были выпучены. Языки высунуты. Каждые пять минут кто-нибудь ронял бутылку, и на полу оседали груды битого стекла и растекались лагуны алкоголя. Вдоль стен стояли столы с едой, но никто к ним не подошел. Все были слишком заняты выпивкой. «Они пьют так, будто их утром посадят на электрический стул», — сказал Кольт. И все равно я слышал, как кто-то жаловался, что алкоголь не действует. Похоже, в этом море печали все виски на свете казалось всего лишь каплей.

Я пробирался сквозь толпу, и у меня было ощущение, что я нахожусь в музее восковых фигур, наполненном желтоватыми статуями самых важных людей в моей жизни. Я видел дядю Чарли или воскового двойника дяди Чарли со сбившимся набок галстуком, сгорбленной спиной, все еще испытывающего слабость после потери сознания. Он был более пьяным, чем после смерти Пат, более пьяным, чем когда-либо. Он достиг нового уровня опьянения, трансцендентного опьянения, и в первый раз в жизни меня напугало то, что он пьян. Я видел, как Дон и Шустрый Эдди разговаривали заговорщическим шепотом, а за ними стоял Томми с многозначительно наморщенным лбом. Черты его лица тонули в водосточной канаве его подбородка. Он выглядел на семьдесят пять лет старше, чем в тот день, когда отвел меня на поле стадиона «Шиа». Я смотрел, как Джимбо успокаивает плачущего Макграу. Я видел Боба Полицейского с Атлетом, а за ними Далтона, прислонившегося к столбу. Далтон явно казался потерянным без книги стихов, которую можно было бы почитать, или женщины, за которой можно было бы приударить. Джо Ди разговаривал с Джози — в их конфликте наступила временная передышка в связи со смертью Стива, — а его двоюродный брат Генерал Грант стоял рядом в черном костюме, и его единственным утешением была сигара. Твою Мать тоже надел костюм и причесал волосы, и он, пожалуй, был самым трезвым человеком в баре. Я слышал, как он разговаривал с биржевыми брокерами, и речь его звучала почти внятно. Красноречие от горя. Я видел Кольта и Вонючку, прислонившихся друг к другу, а между ними ДеПьетро в кабинке, беседовавшего с коллегами с Уолл-стрит. Я избегал взгляда и пальцев Королевы Жестов. Заметил Мишель, хорошенькую и, как всегда, горевшую желанием уйти. В какой-то момент мне на глаза попалась Чокнутая Джейн, дизайнер гениталий, установленных за барной стойкой, — она поднималась из подвала, откуда за ней тянулся запах травки. Я видел людей, которых узнавал, но не мог вспомнить их имен. Людей, говоривших об услугах, которые им оказал Стив, о благотворительных акциях, которые он поддерживал, о еде, которую он раздавал, о ссудах, которые он разрешал выплатить позже, о его остротах, об организованных им проказах, о студентах, которых он тайно отправил в университет. Я подумал, что за последние несколько часов мы узнали о Стиве больше, чем за все те часы, когда мы разговаривали с ним у барной стойки.

Увидев Питера, я с облегчением заспешил к нему. Я уселся рядом с Питером — моим редактором, моим другом, — нуждаясь в его особой доброте и здравом смысле. Я стал придумывать, как мне ухитриться просидеть здесь весь вечер и всю ночь и не надоесть ему. Он спросил, как мои дела, и я начал отвечать, но Бобо утащил меня в сторону. Мы не виделись с Бобо много лет. Он рассказывал историю про Стива, но я не смог ее понять. Он был пьян и до сих пор страдал от последствий своего падения с лестницы в баре, а лицо его все еще было частично парализовано. Интересно, думал я, сравнивал ли он свое падение с падением Стива. Когда Бобо отпустил меня, я сказал Питеру, что в «Пабликанах» слишком часто падают. Не успел Питер ответить, как мы оба услышали Джорджетту, стоявшую у задней двери. Она плакала и повторяла снова и снова: «Мы потеряли нашего Шефа. Что же мы будем делать без нашего Шефа?»

Стерео играло траурную классическую музыку. Кто-то закричал, что мы должны слушать музыку, которую любил Стив. Элвиса. Джонни Престона. Один из барменов откопал диск со всеми любимыми песнями Стива. От этих песен всем стало веселее, но это было ужасно, потому что песни как будто оживили Стива. Конечно, Стив здесь. Мы бы с ним от души посмеялись над тем, как нелепо все происходящее, если бы нам удалось разыскать его в этой пьяной толпе.

Я заказал еще виски и встал рядом с Бобом Полицейским, который пил «Ржавые гвозди».

— Как долго, ты думаешь, продержится это заведение?

— Ты считаешь, «Пабликаны» закроют? Боже! Я об этом не задумывался.

Эта мысль пожирала меня. Я просто не хотел себе в этом признаться. Однако, когда Боб Полицейский произнес это вслух, я осознал как собственную скорбь, так и скорбь всех остальных. В ней присутствовал элемент эгоизма. Мы скучали по Стиву и оплакивали его, но также знали, что без него «Пабликаны» тоже могут умереть.

Ноги у меня подкашивались. Я поискал место, куда бы упасть, но мест не было. Казалось, что меня сейчас стошнит. Все в баре внезапно стало вызывать во мне отвращение. Даже от длинной полированной деревянной барной стойки у меня крутило в животе, потому что она напоминала мне гроб Стива. Я пробрался сквозь толпу к задней двери и поковылял к дедушкиному дому, где упал в дальней спальне. Когда я открыл глаза через несколько часов, я понятия не имел, где я нахожусь. В Йеле? В Аризоне? У Сидни? В моей квартире над греческим рестораном Луи? В квартире с Хьюго? Постепенно кусочки сложились в целостную картину, и я понял, что я у дедушки. Опять.

После долгого горячего душа я надел чистую одежду и вернулся в «Пабликаны». Было уже три или четыре часа утра, и все были там же, где я их оставил. Я пробрался в центр толпы и на том же самом месте у стойки нашел Боба Полицейского и Атлета. Они не поняли, что я сходил домой и вернулся. Они не знали, который час или какой день, и им было наплевать. Я пил с ними до рассвета. Они, похоже, не собирались уходить, но мне нужны были воздух и еда.

Я дошел до греческого ресторана Луи. За стойкой сидели пассажиры утреннего поезда, сосредоточенные и готовые начать новый день после восьмичасового сна. Я увидел английскую нянечку, с которой встречался, ту самую, которая разговаривала как Маргарет Тэтчер. Волосы у нее были мокрые, а щеки как красно-коричневые яблоки. Она откусывала маленькие кусочки от кекса и пила горячий чай из чашки. Она уставилась на меня:

— Ты откуда?

— С похорон.

— Черт возьми, радость моя, с чьих?Со своих собственных?

43

ВОНЮЧКА

Через несколько недель, идя по Пландом-роуд, я увидел бледную, одутловатую луну, поднимавшуюся над «Пабликанами». Луна мелко подрагивала, будто ей слишком много налили. Я всегда искал знамения и старался распознать их значение, поэтому без труда смог найти объяснение этому знаку. Даже луна покидает бар. Но я проигнорировал его. В течение нескольких недель после смерти Стива я ни на что не обращал внимания, относясь к любым знакам и неприятным страхам так же, как Джо Ди относился к крикунам. Просто делал вид, что их не существует.

Но все равно смерть Стива — образовавшуюся пустоту, чувство утраты — невозможно было долго игнорировать. Хотя бы раз в день я думал о Стиве, о том, как он умер, и о том, что бы он сказал теперь, когда знал ответы на все вопросы. Я всегда придерживался романтической идеи о том, что в «Пабликанах» мы прятались от жизни. После смерти Стива я не мог избавиться от его голоса, звучавшего у меня в ушах, спрашивая, прятались ли мы от жизни или заигрывали со смертью. А может, это одно и то же?

В ноябре того года я часто смотрел по сторонам в баре, видел впавшие глаза и лица землистого цвета и думал, что, может быть, мы уже умерли. Я вспоминал Йейтса: «Пьянчуга — мертв, / А все мертвые пьяны». Я вспоминал Лорку: «А смерть все выходит и входит / И все не уйдет из таверны». ^[106]Совпадение ли это, что два моих любимых поэта изображали смерть завсегдатаем бара? Однажды я поймал собственное отражение со впавшими глазами и землистым цветом лица в одном из серебристых кассовых аппаратов. Мое лицо было, как луна, бледным и одутловатым, но, в отличие от луны, я так и не ушел. Бар представлялся мне подводной лодкой, застрявшей на дне океана, запас воздуха в которой заканчивался. Это образ, навевающий клаустрофобию, стал ярче, когда кто-то дал дяде Чарли кассету с песнями китов, и он вновь и вновь проигрывал ее на стереомагнитофоне.