– Такое вполне может случиться. Я не могу сказать, что меня встречают там как желанного гостя. На самом деле я останавливаюсь не в доме – это было бы слишком и для них, и для меня. Там есть коттедж для приезжающих, «Розовый коттедж», я обычно в нем поселяюсь. И я должен платить за пребывание, что, на мой взгляд, уже выходит за всякие рамки. Они даже еду мне не присылают. Летом мне обычно места не достается, но вряд ли они могут в декабре заявить, что коттедж занят.

– Ты говорил, что ты вроде бы чей-то родственник?

– Не Чандлера-Пауэлла, другого хирурга, его ассистента. Маркус Уэстхолл – мой кузен. Он ассистирует при операциях и наблюдает пациентов, когда Великий Джордж в Лондоне. Маркус живет в другом коттедже, вместе со своей сестрой, ее зовут Кэндаси. Она никакого отношения к пациентам не имеет, помогает в офисе. Я – их единственный живущий на свете родственник. Можно было бы подумать, это для них хоть что-нибудь да значит.

– Но это не так?

– Лучше я расскажу тебе кое-что из семейной истории, если это тебе не наскучит. История давняя-предавняя. Я попробую рассказать ее вкратце. Она, разумеется, про деньги.

– Обычно так и бывает.

– Это печальный-препечальный рассказ о несчастном мальчике-сироте, выброшенном без гроша в жестокий мир. Мне жаль сейчас надрывать тебе сердце – не хотелось бы, чтобы твои соленые слезы пролились на это нежное суфле из краба.

– Я готова пойти на риск. Полезно будет узнать хоть что-то о Маноре до того, как я туда отправлюсь.

– А я-то задавался вопросом – что кроется за этим приглашением на ленч? Если ты хочешь явиться туда во всеоружии, ты обратилась как раз к нужному тебе человеку. Вполне стоит потратиться на хорошую еду.

Говорил он беззлобно, но на губах его играла довольная улыбка. Рода напомнила себе, что нужно быть осторожной, не следует его недооценивать. Робин никогда раньше не говорил с ней об истории своей семьи, не рассказывал о своем прошлом. Для человека, с такой готовностью делившегося с ней мельчайшими подробностями своего каждодневного существования, своими небольшими победами и более обычными поражениями, о которых он всегда повествовал с юмором, он был необычайно сдержан в том, что касалось ранних лет его жизни. Рода подозревала, что в детстве Робин, вероятно, был глубоко несчастлив и что ранняя травма, от какой никто никогда полностью не может оправиться, скорее всего и лежит в основе его неустойчивости, неуверенности в себе. Поскольку у нее не было намерения отвечать взаимностью на его откровенность, она не испытывала особого желания исследовать перипетии его жизни. Но некоторые сведения о Шеверелл-Маноре ей было бы полезно узнать заранее. Она приедет туда пациенткой: с ее точки зрения, это подразумевало некоторую уязвимость, а также физическую и эмоциональную подчиненность. Явиться туда неинформированной означало бы сразу же поставить себя в неблагоприятное положение. И она сказала:

– Расскажи мне про своих родственников.

– Они хорошо обеспечены, во всяком случае, по моим меркам, а скоро станут очень богаты – вообще по любым меркам. Их отец, мой дядя Перегрин, умер девять месяцев назад и оставил им на двоих около восьми миллионов. Он унаследовал эти деньги от своего отца, Теодора, умершего всего на несколько недель раньше его. Именно от Теодора и пошло состояние семьи. Тебе, возможно, приходилось слышать об учебниках Т.Р. Уэстхолла «Латинский букварь» и «Первые шаги в изучении греческого языка», ну, что-то вроде этого. Сам-то я никогда их и в глаза не видел, не в такой я школе учился. Во всяком случае, учебники, если они приняты как стандартные и освящены долголетним использованием, зарабатывают автору потрясающие деньги. Они же беспрерывно переиздаются. Да к тому же старик хорошо умел обращаться с деньгами. У него какой-то особый нюх был на деньги – он умел заставить их расти.

– Удивительно, что твои родственники получат так много, – задумчиво проговорила Рода, – когда эти две смерти – деда и отца – произошли так близко друг от друга по времени. Налоги на наследство должны быть просто ужасающими.

– Старый дед Теодор позаботился и об этом. Я же тебе сказал – он умно обращался с деньгами. Еще до своей последней болезни он оформил какую-то особенную страховку. Денежки там целы. И мои родственники их получат, как только завещание будет официально утверждено судом.

– И тебе хотелось бы получить часть этих денег?

– Откровенно говоря, я думаю, что заслуживаю какой-то части наследства. У Теодора Уэстхолла было двое детей: Перегрин и Софи. Софи – это моя мать. Она вышла замуж за Кита Бойтона, и ее замужество так никогда и не получило одобрения ее отца. Фактически, как мне кажется, он даже пытался этому помешать. Он считал, что Кит – «золотоискатель», балованное ничтожество, что он просто погнался за деньгами Уэстхоллов, и, честно говоря, дед скорее всего был не так уж не прав. Бедная мамочка умерла, когда мне было семь лет. Меня воспитывал – вернее говоря, таскал за собой – мой папочка. Ну, во всяком случае, это скоро ему надоело, и он сбагрил меня в школу-пансион, получше, чем Дотбойз-Холл у Диккенса,[4] но не намного. За мое обучение там – как бы мало оно ни стоило – платила благотворительная организация. Эта школа была неподходящим местом для миловидного парнишки, тем более что к нему прилип ярлык «дитя милосердия».

Робин так крепко сжимал в руке бокал, будто держал гранату, у него даже побелели костяшки пальцев. На миг Рода испугалась, что бокал рассыплется на куски в его ладони. Но вот он ослабил хватку, улыбнулся Роде и поднес бокал ко рту. Потом продолжил:

– Со времени маминого замужества Бойтоны были отлучены от семьи. Уэстхоллы никогда ничего не забывают и никогда ничего не прощают.

– А где он теперь, твой отец?

– Откровенно говоря, Рода, я не имею ни малейшего понятия. Он эмигрировал в Австралию, когда я по конкурсу выиграл стипендию в Школе драматического искусства. С тех пор мы с ним не общались. Он, может быть, женился, или умер, или и то и другое – откуда мне знать? Мы с ним никогда не были, что называется, близки. И он ведь никогда и не пытался содержать семью. Бедная мамочка выучилась печатать на машинке и уходила из дома зарабатывать жалкие гроши в машинописном бюро. Какое странное выражение – машинописное бюро! Не думаю, что такие еще существуют в наши дни. Мамино бюро казалось особенно облезлым и заляпанным чернилами.

– Мне казалось, ты говорил, что ты – сирота?

– Скорее всего так оно и есть. Во всяком случае, если даже мой отец жив, вряд ли можно сказать, что он присутствует. Ни одной открытки за восемь лет. Если он еще не умер, то, наверное, стареет. Он был на пятнадцать лет старше моей матери, так что ему теперь должно быть за шестьдесят.

– Так что он вряд ли может появиться и потребовать небольшую финансовую помощь из полученного наследства?

– Ну, знаешь, он все равно бы ничего не получил, если бы и потребовал. Я сам не видел завещания, но я звонил семейному поверенному – просто из интереса, как ты понимаешь, – он сказал, что не может дать мне копию. Сказал, я смогу получить копию, когда суд апробирует завещание. Не думаю, что стану этим заниматься. Уэстхоллы скорее оставили бы все деньги кошачьему приюту, чем одно пенни кому-нибудь из Бойтонов. Мои претензии исходят из понятия справедливости, а не из завещания. Я же их кузен. Я постоянно поддерживаю с ними связь. Им и сейчас денег хватает с избытком, а когда апробируют завещание, они станут очень богаты. Ничего с ними не случится, если они теперь проявят хоть толику щедрости. Вот поэтому я и езжу туда. Люблю напоминать им о своем существовании. Дядя Перегрин пережил дедушку всего на тридцать пять дней. Могу пари держать – старик тянул так долго только потому, что надеялся собственного сына пережить. Не знаю, что случилось бы, если бы дядя Перегрин умер первым, но какие бы ни возникли юридические осложнения, на мою долю все равно ничего бы не выпало.