И только один момент омрачал безоблачную картину. Хотя каждое Вадькино прикосновение было блаженством, как только я оказывалась с ним в постели, мое возбуждение быстро сворачивалось в клубочек и исчезало. Мне надо было с самого начала рассказать ему… Но я не могла. Зато я добросовестно притворялась. Однажды он поймал меня на этом и страшно разозлился. После этого он и начал особо пристально следить за моими оргазмами. Странные мужчины все-таки существа, – подумала одиннадцатилетка, которая безраздельно правила в тот момент в моем сознании.
Как-то под утро мы лежали обнявшись. Вадим только что кончил, я как всегда – нет, и он вдруг сказал мне: «Мне так больно, что я не могу сделать тебя счастливой». Мой милый, любимый дурачина…
Я-то все равно была счастлива. Или мне так казалось. Я так остро чувствовала, что теперь не одна на этом свете. Все приобрело новый смысл: и работа, и общие друзья, и простые ежедневные заботы…
Но счастье, как всегда, оказалось недолгим. Беда подкралась с неожиданной стороны. Я никогда не спрашивала его, сколько он зарабатывает. Мне не важно было, на какой машине он ездит. Я знала только, что у него маленькое экспериментальное производство лекарств, и мне казалось, что все в порядке, если человек каждый год может позволить себе два-три далеких путешествия. Это уже позже я поняла, что он живет не по средствам, весь в долгах и кредитах, и небольшая квартирка, где он и правда когда-то ударился лбом о подоконник, куплена по ипотеке. Ему так хотелось казаться себе и другим успешным, преуспевающим. Он был таким самолюбивым, мой Вадька….
А классовое чувство тесно связано с чувством справедливости. И зависть тоже тесно связана с чувством справедливости. И все эти чувства абсолютно неистребимы. Потому что истреблять надо на самом деле не их, а чувство справедливости. Но это делать не принято.
Как только Вадим узнал, что для меня деньги всего лишь побочный продукт удовольствия и что я свободна от необходимости их зарабатывать, как только он понял, сколько стоит мебель в моей спальне, он позволил ему взыграть. Чувство справедливости убивает чувство любви. Легко.
Ну а дальше все понеслось по накатанной. Поскольку секс есть продолжение отношений другими средствами (это еще Бисмарк про войну и политику подметил), то наше счастье закончилось, едва начавшись. Вадима стало раздражать, что я не кончаю, он уличал меня в притворстве и прочих смертных грехах, выяснения отношений прерывались лишь скандалами по поводу не вовремя поданного ужина.
Мужчины боятся решительных шагов, и Вадим не был исключением. Он вынуждал меня первой разорвать отношения. Но я не поддавалась. Я не могла представить себе, что снова останусь одна, теперь, когда я нашла свою любовь. И из-за чего? Из-за какой-то ерунды вроде денег или отсутствия оргазма….
Когда сначала тебе предлагают ВСЕ, ты пробуешь вкус этого ВСЕГО, и тогда ты понимаешь, что это ровно то, к чему ты всю жизнь стремилась. И ты купаешься в ЭТОЙ ЛЮБВИ, а потом раз – и ЛЮБОВЬ прекращается, и тебя начинают избегать непонятно почему. Отсутствие оргазма на плохое не тянет. По крайней мере, в глазах одиннадцатилетнего ребенка.
И когда каждый день отнимают по кусочку то, что давали раньше, и даже объясняют, что, оказывается, сама и виновата, что не поставила на стол тарелку, а всего лишь приготовила поесть (вопрос, почему он не поставил на стол тарелки, как-то даже и не возникает, потому что понятно же, что это я теперь должна и готовить, и ставить, и обхаживать…), ты думаешь: «Ну разве могло такое случиться между тобой и тем, кто так любил тебя?» А ведь могло, оказывается…
И ты не знаешь, что делать, потому что еще не умерла надежда, что, может, ВСЕ вернется, что он опомнится, обнимет как раньше и снова мы почувствуем, что не одни на свете. А голова-то, голова-то взрослая понимает, что это только начало, дальше будет хуже, и если сейчас я виновата в том, что на губе вскочила простуда, потому что заразила, то дальше…
И, так и не дождавшись, когда я сама уйду, Вадим меня бросил. Напоследок, видимо, для того, чтобы справиться с чувством вины, он прошелся по всем болевым точкам, и, когда я лежала втоптанная в грязь и со вспоротым животом у него под сапогом, он, приподняв мою голову и глядя мне в глаза, спросил: «Ну что, принесли тебе твои деньги счастье?»
Я чувствовала себя собакой, по которой проехал самосвал. Я подползла было к его крыльцу, чтобы лизнуть руку напоследок, но передо мной захлопнули дверь. И я осталась один на один с серым небом, под которое уже четыре месяца не заглядывало солнце. Зимний авитаминоз усугублялся многочасовыми пробками, и все вместе рождало безысходность. Непонятно было даже не то, как работать, а как просто пережить март. А может быть, все дело было в том, что я по гороскопу – Овен. И март – последний месяц перед днем рождения – месяц тайных врагов. Все не ладилось, рассыпались намеченные планы, разочарование окутывало будущее плотным коконом, не оставляя места для надежды. А еще мне почти каждую ночь снова начал сниться мой старый кошмар.
И тогда я, не в силах больше сопротивляться, опять позвонила Тому человеку.
Вероника. Восемнадцать лет назад
Восемнадцать лет назад, в первый день путча, я стояла в очереди в кассах «Аэрофлота». Накануне я прилетела в Москву на побывку с маленького острова, где мы тогда жили с моим бывшим мужем. И тут вдруг танки на улицах, жуткие рожи в телевизоре. И стало яснее ясного, что, как говаривала Раневская, надо уебывать как можно скорее.
Я стояла в очереди в кассах «Аэрофлота», тех, что между Октябрьской и Добрынинской, а по Садовому кольцу лязгали гусеницы. Все в очереди это слышали и хотели, так же как и я, поменять свои билеты на вчера, ну уж в крайнем случае на сегодня. А завтра может быть уже поздно. И поэтому атмосфера в очереди – раскаленная до предела. Мне невольно вспомнился последний пароход, на котором из Крыма после проигранной Гражданской войны отбывали в эмиграцию проигравшие. А также то, что было с теми, кто не успел.
Но в этот раз мне повезло. Я успела, мне хватило места на последнем пароходе, потому что… Потому что в гудящей толпе вдруг появился высокий стройный мужчина, чем-то разительно отличавшийся от окружающих. На нем был черный френч и черные брюки странного нездешнего покроя. Я оценила это одеяние как дорогущий дизайнерский костюм. Он был спокоен, он не находился, как мы все, в состоянии озверения. Я поймала на себе его взгляд, он посмотрел мне прямо в глаза и слегка кивнул головой, приглашая к окошку кассы. Я решила, что это один из тех, кто занимает очередь и потом ею торгует.
Мне удалось незаметно проскользнуть к окошку – я ожидала диких криков, что меня здесь не стояло, – но, к моему удивлению, пространство в радиусе метра от меня вдруг опустело. Усталая кассирша подняла глаза и приветливо улыбнулась. Это вообще было за гранью. Я поменяла билеты на ближайший рейс и вышла на свежий воздух. Мой благодетель подошел ко мне на улице.
– Как вам это удалось? – спросила я его. – Сколько я вам должна?
– Ничего, – ответил он. – Выпьете со мной кофе?
У него была странная улыбка, правая бровь слегка подергивалась. На вид около сорока – сорока пяти, кого-то он мне напоминал. Кого-то очень хорошо знакомого. Но я не могла вспомнить кого.
Мой рейс улетал ночью, и у меня был еще вагон времени. Мы сели в его машину, доехали до кафе – странно, что оно работало в этот день. Странно, что меня это не насторожило.
– Мы встречались с вами? Мы знакомы? – Мне очень хотелось выяснить, кто это, где и когда мы пересекались, хотя еще полчаса назад я и не подозревала о его существовании.
– Да, встречались, но очень давно, – он улыбнулся мне ласково, – однако я вас сразу узнал.
– А я не могу вспомнить. Ну не томите, когда, где… Как вас занесло в эти кассы, вы тоже уезжаете?
– Нет, я остаюсь. – Он не ответил на мои вопросы, но это не вызвало у меня никакого раздражения. Мы разговаривали уже около часа, когда вдруг Алекс, так назвался мой новый знакомый, вытащил бумажник и достал оттуда очень старое черно-белое фото. Это был портрет женщины, с прической, какие носили в тридцатых – сороковых, с тонкими и правильными чертами лица.
