Я засмеялась:

– Теперь, когда вы сказали, я вспомнила: да, что-то такое было. Но что за глупости, отец: я никогда вас не заставляла.

– Заставляла, Эцуко, заставляла. Ты сказала, что не желаешь жить в доме без азалий у входа. – Огата-сан отошел от окна и снова сел напротив меня. – Словно я был нанятый садовник.

Мы оба рассмеялись, и я стала разливать чай.

– Азалия всегда была моим любимым цветком, – сказала я.

– Да, ты так и говорила.

Я разлила чай, и мы немного посидели молча, следя за паром, поднимавшимся над чашками.

– Я и понятия тогда не имела, – сказала я. – То есть, о планах Дзиро.

– Да.

Я придвинула тарелку с мелким печеньем поближе к чашке Огаты-сан. Оглядев его с улыбкой, он произнес:

– Азалии выросли прекрасные. Но к тому времени вы, конечно, уже переехали. Все же совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Взгляни на Кикуко и ее мужа. Они бы очень не прочь обзавестись собственным уголком, но старик Ватанабэ даже и думать об этом им не разрешает. Сущий тиран.

– Я теперь вспомнила, – сказала я, – на прошлой неделе я видела азалии у входа. Новые жильцы должны со мной согласиться. Азалии у входа – это самое важное.

– Я рад, что они все еще там. – Огата-сан отхлебнул из чашки, потом вздохнул и сказал с усмешкой: – Ну и тиран же этот Ватанабэ.

Сразу после завтрака Огата-сан предложил мне пойти посмотреть Нагасаки – «как это делают туристы», сказал он. Я тотчас же согласилась, и мы поехали в город на трамвае. Помню, побывали в картинной галерее, а потом, незадолго до полудня, отправились к монументу мира в большом общественном парке почти в центре города.

Парк обычно называли парком Мира (я так и не дозналась, назывался ли он так официально), и действительно, несмотря на детские крики и птичий щебет, огромное зеленое пространство сохраняло атмосферу торжественности. Привычные украшения, вроде кустарников и фонтанов, были сведены к минимуму, что создавало ощущение строгости; над всем парком главенствовали необъятное летнее небо и сам мемориал – массивная белая статуя в память погибших при атомной бомбардировке.

Статуя напоминала какого-нибудь греческого бога, сидевшего с распростертыми руками. Правой рукой он указывал на небо, откуда упала бомба, другой – протянутой налево – предположительно сдерживал силы зла. Глаза фигуры были молитвенно закрыты.

Мне в статуе всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, и я никак не могла мысленно связать ее с тем, что происходило в день бомбардировки и в последующие ужасные дни. Издали фигура выглядела почти комической, напоминая собой полисмена – регулировщика транспорта. Для меня она была просто статуей – и ничем другим, и, хотя многие жители Нагасаки высоко ценили ее как некий символ, общее ее восприятие, подозреваю, сходствовало с моим. И теперь, случись мне подумать об этой большой белой статуе в Нагасаки, я прежде всего вспоминаю о посещении тем утром парка Мира с Огатой-сан и о той самой почтовой открытке.

– На картинке статуя выглядит совсем не такой внушительной, – помню слова Огаты-сан, когда он рассматривал почтовую открытку, только что им купленную. Мы стояли с ним ярдах в пятидесяти от монумента. – Я уже давно собираюсь послать открытку, – продолжал он. – Поеду обратно в Фукуоку со дня на день, но, думаю, послать ее все-таки стоит. Эцуко, у тебя есть ручка? Наверное, стоит отправить ее прямо сейчас, иначе непременно вылетит из головы.

Я нашла ручку у себя в сумочке, и мы сели на ближайшую скамейку. Мне показалось любопытным, почему Огата-сан, держа ручку на весу, так пристально вглядывается в чистую сторону открытки. Я заметила, как он раза два бросал взгляд на статую, словно бы в поисках вдохновения. Наконец я не выдержала:

– Вы пишете в Фукуоку какому-то другу?

– М-м, просто знакомому.

– У отца очень виноватый вид. Интересно, кому бы это он мог писать.

Огата-сан удивленно вскинул на меня глаза, потом громко расхохотался:

– Виноватый вид? Неужто?

– Да, очень виноватый. Интересно, что такое отец замышляет, когда никто за ним не следит.

Огата-сан продолжал громко, от души смеяться – и так неудержимо, что скамейка затряслась. Немного успокоившись, он выговорил:

– Ладно, Эцуко, ты меня поймала. Застукала за письмом к подружке. – Он употребил английское слово «герл-френд». – Застала с поличным. – Он снова прыснул.

– Я всегда подозревала, что отец ведет в Фукуоке бурную жизнь.

– Да, Эцуко, – Огата-сан все еще веселился, – самую бурную жизнь. – Он шумно перевел дыхание и снова опустил глаза на открытку. – Видишь ли, я и вправду не знаю, что написать. Может быть, так и послать – без единой строчки. Мне, собственно, хотелось только описать ей, как выглядит мемориал. Но это опять-таки, наверное, слишком фамильярно.

– Что ж, отец, я вряд ли смогу что-то вам посоветовать, пока вы мне не объясните, кто эта таинственная дама.

– Эта таинственная дама, Эцуко, содержит в Фукуоке маленький ресторанчик. Он почти рядом с моим домом, и я часто хожу туда ужинать. Иногда с ней беседую, она довольно приятная особа, и я обещал, что пришлю ей открытку с видом мемориала мира. Боюсь, что добавить к этому нечего.

– Понимаю, отец. Но подозрения все же остаются.

– Довольно симпатичная немолодая женщина, но бывает утомительной. Если я у нее единственный посетитель, она стоит рядом и говорит, говорит, пока я не закончу ужинать. К несчастью, других подходящих заведений, где можно было бы поесть, поблизости нет. Знаешь, Эцуко, если бы ты научила меня готовить, как обещала, мне бы не пришлось терпеть таких, как она.

– Но толку от моего учения не будет, – засмеялась я. – Отцу в жизни этого не усвоить.

– Ерунда. Ты просто боишься, что я тебя превзойду. Ты, Эцуко, сущая эгоистка. Постой, – он опять взглянул на открытку, – что же мне все-таки сказать этой пожилой даме?

– Вы помните миссис Фудзивара? – спросила я. – Теперь она владелица закусочной. Недалеко от бывшего отцовского дома.

– Да, я об этом слышал. Очень жаль. Это она-то – с ее положением – и хозяйка закусочной.

– Но ей это очень нравится. У нее есть ради чего трудиться. Она часто о вас спрашивает.

– Очень жаль, – повторил Огата-сан. – Ее муж был видным человеком. Я его глубоко уважал. А теперь она – хозяйка закусочной. Нечастый случай. – Он с озабоченным видом покачал головой. – Я бы зашел к ней засвидетельствовать почтение, но она, надо полагать, сочтет это не совсем удобным. В ее нынешних обстоятельствах, я хочу сказать.

– Отец, она вовсе не стыдится того, что содержит лапшевню. Она этим гордится. Говорит, что всегда хотела заниматься бизнесом, пускай самым скромным. Думаю, она будет в восторге, если вы ее навестите.

– Ты говоришь, ее закусочная в Накагаве?

– Да. В двух шагах от вашего старого дома. Огата-сан, казалось, минуту-другую что-то обдумывал. Потом повернулся ко мне:

– Так, Эцуко, правильно. Давай-ка пойдем и нанесем ей визит.

Он быстро нацарапал несколько слов на открытке и вернул мне ручку.

– Отец, вы намерены отправиться прямо сейчас? – От его внезапной решимости я слегка оторопела.

– А почему бы нет?

– Очень хорошо. Надеюсь, она угостит нас обедом.

– Что ж, возможно. Но у меня нет ни малейшего желания причинять этой доброй женщине неловкость.

– Она будет рада, если мы у нее отобедаем.

Огата-сан кивнул и, немного помолчав, раздумчиво произнес:

– Собственно говоря, Эцуко, я и сам подумывал побывать в Накагаве. Мне бы хотелось повидать там одного человека.

– Вот как?

– Любопытно, будет ли он в это время дома.

– Кого же вы хотели бы посетить, отец?

– Сигэо. Сигэо Мацуду. С некоторых пор намереваюсь нанести ему визит. Быть может, он обедает дома, и тогда я смогу его застать. Это было бы предпочтительней, чем беспокоить его в школе.

Огата-сан в некоторой растерянности поглядел на статую. Я молчала, глядя на открытку, которую он вертел в руках. Наконец он хлопнул себя по коленям и поднялся со скамейки.