На следующее утро Тоу притворился больным, но, к несчастью, симптомы астмы и воспаление в промежности особых опасений не вызывали, и в школу идти все-таки пришлось. Никто его не замечал, и на перемене он нервно забился в самый дальний угол площадки. Когда после перемены ученики гурьбой столпились у дверей классной комнаты, мальчишка из семьи эвакуированных, по имени Коултер, толкнул его в бок. Тоу дал сдачи. Коултер пихнул Тоу под ребра, Тоу ответил тем же, и Коултер процедил сквозь зубы:

– Поговорим после уроков.

– После уроков отец велел мне сразу домой.

– Ладно. Завтра увидимся.

За столом Тоу отодвинул тарелку от себя:

– У меня болит.

– На больного ты не похож, – заметила миссис Тоу. – Где у тебя болит?

– Везде.

– А как болит?

– Не знаю, но в школу завтра я не пойду.

– Разберись с этим ты, Дункан, – обратилась миссис Тоу к мужу. – Мне не под силу.

Мистер Тоу отвел сына в спальню и произнес:

– Дункан, ты что-то от нас скрываешь.

Тоу залился слезами и рассказал, в чем дело. Отец, прижав его к груди, спросил:

– Он больше тебя?

– Да. – (Это было неправдой.)

– Гораздо больше?

– Не очень, – поборовшись с совестью, признался Тоу.

– Хочешь, я попрошу мистера Макрея, чтобы он запретил тебя бить?

– Нет. – Тоу хотел одного: не идти в школу.

– Я знал, что ты так скажешь, Дункан. Дункан, тебе придется подраться с этим мальчишкой. Если ты сейчас начнешь увиливать, то никогда не научишься смотреть жизни в лицо. Я покажу тебе, как надо драться – это нетрудно: нужно только левой рукой прикрывать нос…

Отец втолковывал Тоу правила драки до тех пор, пока ему не стала чудиться картина победы над Коултером. Вечер Тоу провел, отрабатывая различные приемы. Поначалу он боксировал с отцом, но наличие реального противника не оставляло места для фантазии, поэтому он потренировался с подушкой и после плотного ужина отправился спать со спокойной душой. Утром спокойствия у него убавилось, и завтракал он, не проронив ни слова. Миссис Тоу поцеловала его на прощание и сказала:

– Не волнуйся. Ты надаешь ему по башке, вот увидишь.

Она ободряюще помахала вслед двинувшейся машине.

Утром на площадке для игр Тоу одиноко забился в угол, боязливо ожидая, когда к нему подойдет Коултер, который играл с друзьями в футбол. Стал накрапывать дождь, и ученики мало-помалу сгрудились под навесом на углу здания. Тоу присоединился к ним последним. Помертвев от ужаса, он приблизился к Коултеру, показал ему язык и ткнул в плечо. Оба тут же принялись драться – неумело, как все малолетки: молотя руками и стараясь лягнуть противника в лодыжку; потом, сцепившись, упали на землю. Тоу оказался внизу, однако Коултер ударился носом об его лоб: в крови выпачкались и тот и другой – и, посчитав себя ранеными, оба ослабили хватку и в страхе вскочили на ноги. Теперь, несмотря на подначивание своих сторонников (Тоу с удивлением обнаружил у себя за спиной подбадривавшую его ватагу), драчуны довольствовались оскорбительными выкриками до тех пор, пока не появилась мисс Ингрэм и не отвела их к директору. Дородный, с лицом розового поросенка, мистер Макрей провозгласил:

– Так, отлично. Из-за чего у вас произошла потасовка?

Тоу скороговоркой пустился в объяснения, то и дело спотыкаясь и судорожно сглатывая, и умолк, только когда почувствовал, что к горлу подступают рыдания. Коултер не проронил ни слова. Мистер Макрей вынул из стола двухвостый ремень и приказал им протянуть руки.

Подчинившись, оба по очереди содрогнулись от адски жгучего первого удара. Мистер Макрей приговаривал: «Так, еще! Еще! Еще!» – а под конец объявил:

– Если только я хоть раз услышу, что вы опять подрались, то угощения получите больше, гораздо больше. Идите в класс.

Пряча искаженные гримасой лица и посасывая увечные руки, Тоу и Коултер поплелись к соседней двери. В то утро мисс Ингрэм больше не давала им никаких заданий.

После этой драки перерывы между уроками наводили на Тоу не столько страх, сколько скуку. Обычно он забивался в пустующий угол площадки с мальчишкой по имени Макласки, который не играл с другими мальчишками из-за своего слабоумия. Тоу рассказывал ему длинные истории, где он выступал героем, а Макласки помогал ему изображать в лицах годные для этого эпизоды. Жизнь Тоу начала разрисовываться воображением. С сестрой они спали в смежных комнатах, и по вечерам Тоу через дверной проем развертывал перед ней нескончаемые повествования, полные приключений на фоне ландшафтов, вычитанных им за день из книг. Время от времени он прерывал рассказ вопросами: «Ты еще не спишь? Продолжать?» – а Рут отвечала: «Нет, Дункан, не сплю, пожалуйста, продолжай», но в конце концов все-таки засыпала. На следующий вечер она обращалась к Тоу с просьбой:

– Расскажи дальше, Дункан.

– Ладно. А на чем я вчера остановился?

– Они… они высадились на Венере.

– Да нет. Они перебрались с Венеры на Меркурий.

– Я… я этого не помню, Дункан.

– Конечно, не помнишь. Заснула. Знаешь, я не стану тебе ничего рассказывать, раз ты не желаешь слушать.

– Но я не могла удержаться, Дункан, и уснула.

– Тогда почему не предупредила, что засыпаешь? Чего ради я сам себе все это рассказывал?

Еще немного попугав сестру, Тоу возобновлял рассказ, к которому каждый день подолгу готовился.

Он запугивал Рут и на другой лад. Ей запрещалось играть с мячом в комнате. Однажды Тоу поймал ее на этом и неделями изводил угрозами доложить обо всем матери. Как-то миссис Тоу обвинила детей в том, что они воруют сахар из буфета в гостиной. Оба отнекивались, а потом Рут сказала брату:

– Это ты стащил сахар.

– Я, – согласился Тоу. – Но если ты наябедничаешь маме, что я сознался, я обзову тебя лгуньей, и она не будет знать, кому верить.

Рут немедля пожаловалась матери, Тоу обозвал сестру лгуньей, и миссис Тоу не знала, кому верить.

В первые же недели занятий Тоу старательно приглядывался к девочкам, выбирая, с кем делить воображаемые приключения, однако все они слишком явно были сделаны из того же грубого теста, что и он сам. Почти год он вменял себе в обязанность любовь к мисс Ингрэм: она не была лишена привлекательности, а ее полномочия некоторым образом ее возвышали. Но потом, зайдя в сельский магазин, Тоу увидел в окне плакат с рекламой липучих подошв «Амазонка». На плакате была изображена блондинка в скупых древнегреческих доспехах – с копьем, щитом и шлемом на голове. Наверху красовалась надпись «КРАСОТА И СТОЙКОСТЬ», и в сравнении с обворожительно-печальной блондинкой мисс Ингрэм стала казаться заурядностью. В перерывах на обед Тоу шел к магазину и рассматривал блондинку секунд десять. Он понимал, что если вглядываться слишком часто и чересчур пристально, то даже она может превратиться в заурядность.

Мистер Тоу хотел душевной близости с сыном, и он любил разнообразные занятия на свежем воздухе. Недалеко от хостела были красивые горы – ближайшая, Бен-Руа, чуть больше полутора тысяч футов высотой: для необременительных экскурсий отец купил Тоу крепкие альпинистские ботинки. Вышла незадача: Тоу упорно держался за свои сандалии.

– Мне нравится шевелить пальцами, – объяснил он.

– Что ты мелешь?

– Мне плохо, когда ноги закованы в кожаные кандалы. Они там мертвеют. И лодыжки не сгибаются.

– Да к чему тебе их сгибать? Если поскользнешься – растянуть лодыжку легче легкого. А эти ботинки изготовлены специально, чтобы поддерживать лодыжки: стоит одному шипу закрепиться, ботинок удержит и лодыжку, и ногу, и все тело.

– Меньше устойчивости, зато быстрее движешься.

– Понятно. Понятно. Альпинисты уже сто лет совершают восхождения на Альпы, Гималаи и Грампианские горы в ботинках с шипами. Похоже, они в этом кое-что смыслят. Но нет: Дункан Тоу знает лучше. Им следовало бы пользоваться сандалиями.