1950—1970

СОДЕРЖАНИЕ

Бойтен…………….

Краков……………..

Мысловицы……….

Освенцим………….

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Слово после казни

Лет 20 назад на Куреневке Бойко остановили несколько бандитов. Раздели, отобрали часы, одежду, обувь. Заметили татуировку на левом предплечье. «Что это, батя?»— «Мой освенцимский номер…» Грабители слушали Вадима Яковлевича минут 15, потом вернули вещи и дали ему 100 рублей: «Уважь, отец…»

Я уже умер?

— 16-ЛЕТНИМ парнишкой меня схватили на улице Сквиры и вывезли в Германию. Шесть раз я убегал, на брюхе прополз всю Германию и половину Польши, крался по чужой земле и снова попадался. Все побеги кончались неудачей. В застенках фашистского рейха повторялось одно и то же: меня фотографировали, брали отпечатки пальцев, допрашивали, пытали. За 13 месяцев я успел побывать в тюрьмах Лейпцига, Берлина, Франкфурта-на-Майне, Дрездена, Бреслау, Гинденбурга, Кройцбурга и Бойтена.

На допросах я неизменно повторял одну версию: меня, затравленного беспризорника, везли на работу в Германию, по дороге я отстал от эшелона. Следователи спрашивали: «Как? Разве эшелон не охранялся?» Отвечал, что на одной из станций, когда часовой отвлекся, я выскочил из вагона и побежал искать воду, потому что ее нам не давали, а меня мучила жажда. Не успел напиться, как поезд тронулся. Мол, боялся, что, если сдамся властям, меня будут бить. Вот и попрошайничал, пока меня не задержали.

Меня спасало то, что был маленьким, тощим, выглядел как 14-летний мальчишка. Каждый раз я называл придуманные имя и фамилию. Ловили меня далеко от места побега, так что мои версии было сложно проверить. Обычно через пару недель меня отсылали в ближайший концлагерь.

Последний побег кончился драматически. Я долго пробирался по территории оккупированной Польши, сам себя убеждал, что каждый шаг приближает меня к родине. Опух от голода, у меня начался страшный авитаминоз, куриная слепота (я почти ничего не видел, особенно в сумерках). Замечу, в какой стороне красный шар солнца садится — значит, там запад. На ощупь вхожу в темный лес и через два шага практически слепой. Руки вытягиваю, чтобы глаза не повредить ветками.

Однажды в темноте меня ударили прикладом по голове. Так я попал в гестаповское управление Кракова. Руководил им главный следователь Краус. Обычно палачей гестапо изображают недоумками, а Краус был полиглот, владеющий многими европейскими языками, чистюля — форма с иголочки, ногти отполированы и бесцветным лаком покрыты.

Три раза водили меня к нему на допросы. Очевидно, я хорошо играл роль недоразвитого пацаненка Вани. Сначала Краус напоил меня чаем с бутербродом, а потом спросил: «Знаешь ли, Ванюша, куда ты попал?» «Вроде полиция, — говорю. — Но я не вор. Не крал никогда, только просил Христа ради. Иногда какая-нибудь старушка давала кусочек хлебушка или картофелину». — «Расскажи: кто, с какой целью и как тебя забросил на секретный объект». — «А я туда забрел вслепую…»

За спиной Крауса висел парадный портрет Гитлера, а под ним — коллекция нагаек. Штук 20 их там было самых разных — кожаных, резиновых, из воловьих жил, из проволоки. Красивым перочинным ножиком Краус затачивает спички. Вдруг два мордоворота хватают меня за руку, а он загоняет мне под каждый ноготь по две-три спички до самого конца, обламывает их и оставляет под ногтями. Потом, улыбаясь, ломает мне семь пальцев.

Как-то утром заводят меня в зал, посреди него — продолговатый стол, похожий на прилавок закройщика в портняжном ателье. За столом спиной ко мне сидит гестаповец, перед ним карабин, нацеленный в массивный квадратный щит размером с одежный шкаф. А вся поверхность щита изрешечена пулями и покрыта ржавыми пятнами.

Рядом на уровне поднятой руки в стене торчат металлические крючья, как в мясном магазине. Десятка два. На крайних висят какие-то лохмотья. Присмотрелся, вижу — это трупы трех мужчин со скрученными назад руками в наручниках, пробитые крюками за подбородок. «Кто тебя послал на объект? — спрашивает Клаус. — Молчишь? Возьмите его!» Двое гестаповцев схватили меня под руки, потащили к щиту, поставили лицом к нему. «Буду считать до трех, — цедит сквозь зубы Краус. — Не признаешься, дам команду «Огонь!».

Черный глазок дула смотрит мне прямо в зрачки. Резко и противно раздается команда. Ослепительный сноп пламени бьет мне в лицо. Я куда-то проваливаюсь.

Когда очнулся, увидел у себя на груди черные распухшие пальцы, под ногтями торчали сломанные спички. Где я? Меня расстреливали. Я уже умер? Ощупал голову, но не нашел дырку от пули. Это меня поразило больше всего. Жив!

Настоящий немецкий порядок

В ОСВЕНЦИМЕ, как штрафник, я носил красный круг, нашитый на груди и на спине. Нас называли «флюгпункт» — живая мишень.

Штрафникам миски и ложки не давали. Обед мы получали прямо в шапки. Они были настолько засалены потом и грязью, что суточная порция баланды — четверть литра отвара нечищеной брюквы — почти не вытекала. Да и не успевала: мы ее мгновенно выпивали.

Больше месяца штрафники не жили. Нас выгоняли на минные поля: пробежал 125 метров и падай камнем. А на огневом рубеже стояли эсэсовцы и тренировались в меткости стрельбы из всех видов стрелкового оружия — парабеллума, карабина, пулемета, автомата. Каждый день выбивали примерно десятую часть штрафников…

В 1942 году лагерь с инспекционной проверкой посетил Гиммлер. Через специальный глазок от начала до конца проследил за тем, как в газовой камере погибают от «Циклона Б» две тысячи людей. Пообщался с узниками. Ради этого наш блок выстроили на плацу.

Я привлек внимание Гиммлера, потому что по ранжиру стоял крайним левым — как самый низкорослый. «Спросите у этого русского, за что он попал в штрафники», — приказал Гиммлер офицеру-переводчику. Я знал, что отрицать свою вину — значит озлоблять фашистов, ставить под сомнение их право наказывать. Решил опять сыграть роль наивного простака, который раскаялся в ошибках, совершенных по молодости и неопытности.

Узники ловили каждое мое слово, понимая, что судьба всех и любого сейчас зависит от прихотей грозного и всесильного рейхсфюрера. Если бы я сказал что-то не то, погиб бы не только сам. Отправили бы в газовую камеру весь блок — две тысячи человек. Но, наверное, в те минуты мной руководило само провидение.

«Господин рейхсфюрер, разрешите ответить на ваш вопрос?» — сказал я по-немецки. Гиммлер изумленно шевельнул бровями: «Ты меня знаешь?» — «Вас знает вся Германия!» — не моргнув глазом, выпалил я. «Откуда немецкий язык?» — «Изучал в лагерях, он очень мне понравился». — «Похвально, похвально… — сказал Гиммлер, и его непроницаемое, каменное лицо ожило. — Ну а почему же ты, такой сознательный рабочий, попал в Освенцим?» — «Я убегал из Германии». — «Не захотел работать?» — «Работал я хорошо, и немецкие мастера были довольны мной, но меня плохо кормили, и я убежал, надеясь найти лучшее место и лучшее питание».

По правую сторону от Гиммлера стоял генерал с безобразным асимметричным лицом. Это был Кальтенбруннер. Рядом — Шелленберг. По левую сторону от Гиммлера — Рудольф Гесс, а возле него штандартенфюрер с внешностью непорочной девы. К нему и обратился Гиммлер: «Слышите, Эйхман, этот гефтлинг (узник) искал райский уголок и нашел его в Освенциме. — И опять ко мне: — Ну и как, ты нашел то, что искал? Тебе лучше здесь?» — «Здесь не лучше, но здесь настоящий порядок, немецкий, — ответил я. — Каждый гефтлинг знает свое место, никто не смеет нарушать приказ. Ну и думать не надо — начальство за тебя думает». — «Ты хотел бы быть на воле?» — вдруг спросил меня Гиммлер.