Команда «Открыть кессели!» вернула меня к действительности. «Канадцы», поставив кессели, вернулись на работы. Мы с Жорой остались одни. Тщательно осмотрев кессели, часовые приказали нам раздеться догола. Снова не обошлось без этого ненавистного «шнель!».

Одежду и обувь нам приказали положить на стол. Эсэсовцы ощупали каждый рубец, зачем-то заставили нас присесть на корточки, но в рот не заглянули. Наконец раздалась команда «Одеться!», «Грузить кессели!».

Солнце пекло немилосердно. Пот заливал глаза, от волнения воздух застрял в легких — не продохнуть! Но я чувствовал себя счастливым. В глазах у Жоры также прыгали веселые искорки.

Говорят, риск — благородное дело. Да, это так, если человек рискует во имя благородной цели. Мне не раз приходилось рисковать в своей жизни. Я прошел гестаповские тюрьмы и лагеря смерти. Меня расстреливали, я выполз из газовой камеры крематория за несколько минут до газации, участвовал в работе подпольных организаций, в восстании узников лагеря смерти «Линц-111», переходил линию фронта, участвовал в боях. Не раз моя жизнь висела на волоске; как каждый узник гитлеровских концлагерей, я сотни раз умирал. Скажу честно, я не был трусом, однако всякий раз, когда решался вопрос о жизни и смерти, я неизменно ощущал жуткий страх...

Я всегда возмущался тем, что в некоторых заметках и очерках, печатавшихся в нашей прессе после войны, меня описывали человеком «необычайной отваги и героизма», «бесстрашным подпольщиком» и так далее. Это, мягко говоря, явное преувеличение. Без своих товарищей по подполью я был бы ничто. То, что делал в лагерях я, делали тысячи, и ничего особенно героического я в этом не вижу. Выполняя очередное задание подпольного центра, я ежедневно опасался за свою жизнь, как опасались и мои товарищи...

Сдав на кухне кессели, мы возвращались в блок. По дороге решили спрятать монеты в карманы, ибо первый попавшийся нам эсэсовец может спросить, чего мы валандаемся по лагерю. А как же ему ответить, когда рот полон золота. И впрямь, не прошли мы и тридцати метров, как привязался к нам эсэсовец. Он жестом велел нам подойти. Неужели будет обыскивать?

— Из какого блока?

— Из 2-А, господин шарфюрер,— отрапортовал Жора.

— Чего шляетесь по лагерю?

— По приказу блокельтестера мы относили на кухню пустые кессели.

Жора умолчал, что мы были в «Канаде». Иначе эсэсовец мог бы нас обыскать.

— Идите за мною!— приказал шарфюрер.

— Яволь!— молодцевато ответил Жора и, изображая старшего, подтолкнул меня в спину:— Форвертц!

Переживать пришлось недолго: оказалось, что неподалеку, возле старой акации, эсэсовец увидел на земле жухлые листья. Кто-то смел их в кучу, забыв отнести в мусорный ящик.

— Прибрать!— приказал шарфюрер.

Мы попадали на колени, и старательно собрали в свои шапки все до единого листочка, и отнесли в ящик.

— Рихтик* — одобрил шарфюрер и повернулся к нам спиной. Мы поспешили в свой блок.

* Правильно! (нем.).

И вот перед нами, как спасительная пристань, неуклюжая каменная постройка, наш карантинный блок.

Мы проскочили в шлафзал, лихорадочно раздумывая, куда спрятать часть монет. Двенадцать монет ткнули под матрац, а десять разделили пополам и спрятали в карманах, после чего пошли к Ауфмайеру и тут же наткнулись на капо Зигфрида, который сопровождал нас до кухни.

— Вы уже были у блокфюрера?— спросил Зигфрид.

— Нет, мы только что воротились.

— Глядите же, не проговоритесь, что я не сопровождал вас до вахты штубы «Канада». Мы все время были вместе, и я не отходил от вас ни на шаг. Ясно?

Из этих слов мы поняли, что Ауфмайер приставил Зигфрида к нам как надзирателя, которому вменялось следить, чтобы мы не присвоили часть золота. Пока мы были в «Канаде», он промышлял где-то на стороне, видимо, в центральном лагере и опоздал, а теперь боялся нахлобучки.

Мы заверили капо, что не продадим его. Несколько минут спустя мы уже отчитывались перед Ауфмайером, докладывая ему о результатах операции. На его вопрос, каковы наши успехи, я и Жора молча вынули из карманов и разложили перед ним на тумбочке десять двадцатифранковых золотых монет.

— Да вы молодчаги!— радостно воскликнул Ауфмайер.— Двести франков... Для начала неплохо, совсем неплохо!— Он подошел к тумбочке, достал буханку хлеба, полкилограмма колбасы и пачку маргарина.— Это вам. Кроме того, с сегодняшнего дня и Пауль будет давать вам буханку ежедневно. На работу вас больше не пошлют. Но уговор: держать язык за зубами!

— Яволь!— ответил я, зная, что это слово Ауфмайер предпочитает всем остальным.

Выйдя из комнаты, мы вздохнули с облегчением. На редкость удачный день! Добытое золото в какой-то мере гарантирует нам пусть даже шаткое, но не такое уже и безнадежное положение. Сегодня золотые франки мы передадим подпольному центру.

Прежде всего мы достали из-под матраца монеты и спрятали в кладовке в бочке с известью. Одну монету оставили при себе, чтобы отдать Вацеку. Только после этого пошли к Грише Шморгуну. Он знал, куда и зачем мы ходили, переживал за нас.

— Уже и не надеялся вас увидеть,— прошамкал он, и по его щекам покатились слезы. Мы принялись его кормить. Гришин рот представлял собой сплошную рану, а жидкой пищи у нас не было. Мы разжевывали хлеб с маргарином и с грехом пополам накормили искалеченного товарища.

За этим занятием нас и застал Вацек. Он любил появляться неожиданно и успел заметить, как мы кормим Гришу.

— Когда-то он помог нам,— сказал Жора,— теперь мы обязаны помочь ему.

— Ладно, валяйте! А как насчет пети-мети? Жора протянул Плюгавому двадцатифранковую монету.

— О-о, это правильно. Пускай отлеживается, ладно уж,— сказал он и пошел прочь.

Я вышел на аппельплац, отыскал там Николая Ерошко и лег рядом.

— Ну как, у вас все в порядке? — спросил он. Я сообщил ему все детали операции. Он же рассказал мне, как издевался над узниками Янкельшмок

— В нашем положении пассивность — это гибель. Как можно скорее нужно уничтожить Янкельшмока — он один стоит десятка эсэсовцев.

— Да, но как это сделать?

— Очень просто: заманить в туалет и трахнуть по черепу.

Меня поразила решимость Ерошко, а его план показался простым и убедительным.

— А как на это посмотрит начальство?

— Никак не посмотрит. Янкельшмок ведь не немец. Да и подозрение падет прежде всего на «зеленых»; сегодня Янкельшмок сцепился с одним и заехал ему в рожу. Я не кровожадный, но сам понимаешь, такая тварь не имеет права на жизнь.

— Хорошо. Только сам пока ничего не предпринимай. Сначала надо посоветоваться с товарищами.

На том и разошлись.

С каждым днем мне все больше и больше нравился этот светло-русый парень с ясными, как день, голубыми глазами...

Вечером пришел Володя Белгородский. Мы отдали ему одиннадцать монет — двести двадцать франков. Володя сказал, что подпольщикам еще никогда не удавалось за один раз добыть столько золота.

Не успел уйти Володя, как пришел Ганс.

Он принес Грише горячий чай в термосе, несколько кусочков сахара, ломоть белого хлеба и необходимые лекарства. Осмотрел и перевязал раны. Снова огорчился тем, что мы занялись этим опасным промыслом... Он сказал, что попросил кого следует, чтобы нас включили в списки на этап в один из филиалов лагеря.

— Оставаться здесь вам больше нельзя! — предупредил он на прощанье.

Мы дали согласие на отъезд в другой лагерь. Договорились встретиться завтра вечером перед отбоем. Но получилось так, что встреча произошла раньше условленного часа...

Глава 24

На этот раз визит Ганса был совсем неожиданный. Он пришел не вечером, как обещал, а в десять утра. По выражению его лица я понял: что-то стряслось. Таким я еще не видел нашего друга, обычно уравновешенного, спокойного. Волнение Ганса передалось и мне. Когда мы зашли в Жорину кладовку, немец обнял нас поочередно и после минутной паузы сказал:

— По приказу Гесса Ауфмайера переводят на работу в «Канаду».