Литмир - Электронная Библиотека

Однако запись в дневнике Л.П. Берии от 20 ноября 1938 года интересна прежде всего другим. Она даёт очень много для понимания жизни и деятельности Лаврентия Павловича. Это – пусть немного сбивчиво и торопливо изложенное, но Credo, это – его воззрения на то, как и чем должен жить человек, получающий большую власть.

Тогда, в ночь, когда фактически решалась дальнейшая судьба не только Ежова, но и самого Берии, в ночь, которая стала «моментом истины» для всей «команды» Сталина, эмоциональный стресс испытали, конечно же, не только Ежов и Фриновский. Его испытали и все остальные, а уж Берия – больше, чем кто-либо другой, за исключением разве что тех же Ежова и Фриновского. И это, только что пережитое, волнение, всплеск чувств хорошо проявились в сбивчивой дневниковой записи, где, как это вообще характерно для дневника Берии, пунктуация и прочие грамматические нормы то соблюдаются, то не соблюдаются.

Для Берии, как и для Сталина, большая власть – большая возможность делать большие дела. Но так мыслили не все.

За время работы над историей той эпохи я прочёл немало интереснейших рассекреченных её документов. Но раз за разом убеждаюсь, что одним из ключевых свидетельств, важных и нужных для понимания тогдашней ситуации, надо считать заявление М.П. Фриновского от 11 апреля 1939 года. Оно даёт много для понимания такого явления, как перерождение части советской элиты к середине 30-х годов, а также для понимания причин репрессивного процесса в верхних эшелонах власти в СССР.

6 апреля 1939 года Фриновский был арестован, а через пять дней он написал (скорее, впрочем, закончил, потому что оно было огромным, на многих листах) заявление на имя «Народного комиссара внутренних дел Союза Советских Соц. Республик – Комиссара Государственной безопасности 1 ранга Берия Л.П.».

13 апреля 1939 года Берия направил его Сталину. В малотиражном сборнике документов «Лубянка. Сталин и НКВД – НКГБ – ГУКР «Смерш». 1939—март 1946» это заявление занимает 16 страниц формата 70х1001/16 и поражает своей откровенностью и конкретностью. Причём ни о каком «литературном творчестве» следователей с Лубянки тут не может быть и речи, тем более что это – не протокол допроса с вопросами и ответами, а именно заявление. Я не могу, естественно, привести его полностью, однако начало приведу:

«Следствием мне предъявлено обвинение в антисоветской заговорщицкой работе. Долго боролась во мне мысль о необходимости сознаться в своей преступной деятельности в период, когда я был на свободе, но жалкое состояние труса взяло верх[56]. Имея возможность обо всём честно рассказать Вам и руководителям партии[57], членом которой я недостойно был последние годы, обманывая партию, – я этого не сделал. Только после ареста, после предъявления обвинения и беседы лично с Вами я стал на путь раскаяния и обещаю рассказать следствию всю правду до конца, как о своей преступно-вражеской работе, так и о лицах, являющихся соучастниками и руководителями этой преступной вражеской работы.

Стал я преступником из-за слепого доверия авторитетам своих руководителей ЯГОДЫ, ЕВДОКИМОВА и ЕЖОВА, а став преступником, я вместе с ними творил гнусное контрреволюционное дело против партии.

В 1928 году, вскоре после назначения меня командиром и военкомом Дивизии Особого назначения при Коллегии ОГПУ, на состоявшейся районной партийной конференции я был избран в состав пленума, а пленумом в состав бюро партийной организации Сокольнического района.

Еще на конференции я установил контакт с бывшим работником ОГПУ (в 1937 г. покончил самоубийством в связи с арестом ЯГОДЫ) – ПОГРЕБИНСКИМ, который информировал меня о наличии групповой борьбы среди членов райкома. В последующем…» и т. д. – лист за листом, год за годом: фамилии, ситуации…

Сталин получил это заявление 13 апреля 1939 года. А 28 апреля 1939 года был арестован Ежов. И теперь уже для него наступало время признавать и признаваться.

А признаваться, увы, было в чём…

Но тут уж не было вины ни Сталина, ни Берии. Они, получив власть, несли её бремя достойно от начала до конца. А для Ежова, Фриновского, Ягоды, Евдокимова и им подобных бремя власти со временем сменилось соблазнами власти.

Говорят, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Но это – не более чем хлёсткая фраза. Если человек смотрит на данную ему власть как на долг, как на ответственность, то власть не развращает его, а постоянно развивает его как личность, как лидера и как управленца.

Развращает же власть лишь тех, кто смотрит на неё как на средство удовлетворения своих страстей, не имеет значения – высоких или низменных.

21/XI-38

Сегодня докладывал товарищу Сталину, был только Молотов. Жена Ежова покончила с собой в больнице, обстоятельства смерти подозрительные. Может она и сама, но кто-то помог. Надо разобраться.

Коба сказал, что получил от нее на днях письмо, показал. Она там пишет, что ни в чем не виновата, клянется старухой матерью и дочкой, но это все нервы, она психопатка, и на половой почве может быть. Мне всякое приходилось читать. Клянется здоровьем родителей, а потом оказывается, что врет. Важно то, что она написала, что умереть не имеет права. А потом взяла и сама себя. Как понимать?

Я Кобе сказал, а он говорит: А может не сама? Я говорю, а черт ее знает. Коба говорит: «Черт не черт, а ЧК должна знать». Я говорю: Узнаем.

Но это всё не важно. Надо важное размотать. Коба злится по Успенскому[58]. Он уверен, что Успенский жив и сбежал. Я и сам так думаю, есть данные. Но это же не сопляк. Успенский опытный оперативник, все знает. Так просто не поймаешь[59].

25/XI-38

Все, Лаврентий. Прощай мечты о Грузии. Теперь я засяду в Москве может навсегда. С сего дня Нарком. Ежов сразу после 19-го написал товарищу Сталину заявление с просьбой освободить.

Сегодня товарищ Сталин вызвал, и сказал, принимай Лаврентий Наркомат. Ежов написал заявление, кается и просит освободить. Мы его освободили, оставляем за ним наркомат водного транспорта и Партконтроль.

Дал прочитать заявление. Сказал, что будет образована Комиссия по передаче Дел, а потом говорили уже конкретно. Все мои предложения одобрил, главное сказал, что кадрами Наркомвнудел мы укрепим, давайте списки и Маленков тоже подберет людей. Только не зазнавайся, говорит, а то мы уже устали менять в ЧК наркомов.

Кроме меня был только Молотов.

Комментарий Сергея Кремлёва

23 ноября 1938 года Ежов написал заявление в Политбюро на имя Сталина с просьбой освободить его от работы наркома внутренних дел. Надо отметить, что все свои упущения и недостатки по работе он перечислил весьма подробно и полно, так что знакомство с этим заявлением для того же Берии представляло определённую пользу. Ежов не просто каялся, а анализировал ситуацию в НКВД, и его заявление можно было рассматривать одновременно как краткую аналитическую записку.

Одну фразу из этого заявления «продвинутые» «историки» уже донельзя затаскали, но я её тоже приведу. В конце Ежов писал: «Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК – НКВД погромил врагов здорово». Спорить здесь не с чем. Даже Ежов при всех его пороках и грехах сделал для очистки руководящих слоев страны от разного рода врагов (от белогвардейцев и целого набора заговорщиков до простых перерожденцев и шкурников) немало.

23 ноября 1938 года Ежов появился в кабинете Сталина последний раз в своей жизни, войдя в него в 21 час 35 минут 23 ноября и выйдя оттуда уже в час ночи 24 ноября. В последнем разговоре Сталина с Ежовым участвовал вначале только Ворошилов, а к десяти вечера подошёл и Молотов. Сталин пока видел в Ежове только очень запутавшегося человека, много нагрешившего, но еще способного выправиться. Он уже лишил Ежова своего доверия, о чём тому прямо и сказал. Однако если бы Сталин видел в конце 1938 года в Ежове врага или просто поставил бы на нём крест, то он бы не стал тратить на разговор с Ежовым три с половиной часа только 23 ноября, не говоря уже о пятичасовом «разборе полётов» в ночь с 19 на 20 ноября!

вернуться

56

Эти слова особенно психологически достоверны, потому что бывший конник Первой конной Будённого Михаил Фриновский был далеко не трусом, если иметь в виду его поведение в опасных боевых ситуациях. Достаточно сказать, что в Особом отделе Московской ЧК в ноябре 1919 года он был помощником начальника активной (то есть оперативной) части, а в 1920 году был начальником активной части Особого отдела Юго-Западного фронта и позднее, в 1921–1922 годах, заместителем начальника оперативного отряда Всеукраинской ЧК, принимал участие в ликвидации анархистов, махновцев и т. п.

вернуться

57

Хотя бы в ту же ночь с 19 на 20 ноября 1938 года, а также во время совещаний у Сталина 10, 17, 19 января и 8 февраля 1939 года, не говоря уже о ежедневном общении с Л.П. Берией в стенах НКВД.

вернуться

58

См. примечание 3 к записи от 14 ноября 1938 года.

вернуться

59

22 ноября 1938 года Сталин написал Берии записку, где требовал «мерзавца – Успенского, который на глазах у всех ушел в подполье» поймать «во что бы то ни стало». Сталин писал, что «задета и опозорена честь чекистов» и что «нельзя этого терпеть».

См. также примечание 4 к записи от 14 ноября 1938 года.

15
{"b":"147730","o":1}