Гонта встал на его пути.

– Опять одиночества ищешь? – с вызовом спросил он. – Ты погоди, майор. Поговорить с тобой хочу. Пришел час.

– О чем?

– Известно о чем! – Гонта вдруг перешел на шепот. – Шлепнуть бы тебя – и дело с концом…

– В чем ты меня обвиняешь?

– В том, что умышленно вывел обоз на немцев, что всех нас, как пацанов, в угол загнал… Не знаю только, от дурости или еще по какой причине… Что в Гайворонские леса на погибель нас ведешь… А немцы откуда все про нас разнюхали, а?

– Глупости говоришь, Гонта.

– Нет, майор. Я за тобой давно наблюдаю. Затеваешь ты что-то, хитришь…

– Точнее? – сказал Топорков.

– А точнее – сдавай оружие! Меня послали заместителем, майор. Вот и пришла пора заместить.

Топорков сжался, как для прыжка. Со злостью смотрел он на бронзоволицего, крепкого Гонту. Но постепенно накал его зрачков потух, пальцы разжались.

Он отвернулся и в задумчивости принялся рассматривать носки своих сапог.

– Не хитри, майор, – сказал Гонта. – Сдавай оружие. Плохо тебе будет, майор. Меня с места не сдвинешь. Застрелю!

…На бетонном плацу, среди серых низких бараков, стояла шеренга людей, отмеченных печатью дистрофии. И лающий голос офицера вырывал из этой шеренги каждого пятого: «Fünfter!.. Fünfter!.. Fünfter!.. Fünfter!..»

– Да, тебя не сдвинешь, – тускло сказал майор. – Ну хорошо… согласен.

Он передал Гонте автомат и парабеллум:

– Смотри, доведи обоз до кочетовцев…

– Это уж не твоя забота, майор. Доставим. И тебя до особого отдела доставим. А погибнем, так знай, майор, – твоя смерть чуть впереди моей идет!..

Гонта закинул автомат Топоркова себе за спину, парабеллум сунул в карман куртки.

– Лишь об одном я тебя попрошу… – Топорков сказал это с натугой, как бы повернув внутри себя скрежещущие мельничные жернова, и слова вышли из-под этих жерновов сдавленными, плоскими, лишенными выражения. – Делай хотя бы вид, что ничего не произошло, иначе отряд начнет распадаться… Если исчезнет дисциплина, немцы возьмут нас голыми руками.

Он не стал ждать ответа, пошел к обозу. Теперь его лицо казалось бесстрастным. Он словно вслушивался в отдаленные голоса. Гонта проводил его удивленным взглядом.

Прихрамывая, Бертолет шагал рядом с Галиной. Тревожно прислушиваясь к отдаленным выстрелам, он клонил к Галине голову, прикрытую округлым металлическим шлемом.

– Жалею, что вы пошли с нами, – говорил он. – Видите, как все складывается. Ищут нас немцы.

– Ничего, – ответила Галина. Она подняла на Бертолета глаза, сказала, продолжая думать о чем-то своем: – Знаете… Вот у меня жизнь не очень хорошая была. Отец пил… Мы, детвора, – как мыши… Парень за мной стал ухаживать, ничего парень, электротехник, да из-за отца отстал. Нет, не так уж много хорошего было. А все – наше… Понимаете? Вот они пришли, чужие, а я им ничего не хочу отдать – ни хорошего, ни плохого. Ничего им не понять, и ничего у меня к ним, кроме ненависти, нету…

Впереди послышался какой-то шум. Бертолет вытянул длинную, худую шею. Из темноты выступил Левушкин, махнул рукой:

– Если на Берлин, то направо! Сворачивайте! Приказ!

Галина схватилась за вожжи, телега свернула. Колеса запрыгали по колдобинам и корням у самого края заполненного клубящимся туманом бочага.

– Почему свернули? – спросил у Гонты Топорков.

– Я приказал. Иди, майор, помогай лошадям пока…

– Не горячись, Гонта. Думай о военной стороне дела.

– А ты не путай меня! – огрызнулся пулеметчик. – Что ты путаешь? Не разберусь: или тебя шлепнуть как злостного предателя, или довести до партизанского нашего трибунала… Не путай меня, майор!

Топорков закашлялся, сказал, протирая слезящиеся, воспаленные глаза:

– В Калинкиной пуще болота!

– И дело! Растворимся, проскочим. Болота партизану – верный друг. В болотах наша сила!..

– Против нас идут егеря. Они умеют воевать в лесах.

– А ты разве не в Гайворонские леса нас вел?

– Там нас до поры до времени мог спасать маневр.

В темных, сощуренных глазах Гонты светилась неповоротливая, но верная, без обману, крестьянская смекалка. Он докурил цигарку с партизанской виртуозностью, без остатка – только две махорочные крошки осели на желтом пальце. Дунул на обожженную кожу, покосился в сторону майора:

– Эх, майор! До поры до времени! А потом как?.. Чего задумал, а? Нет, не путай меня! Идем в Калинкину пущу, точка! – И Гонта тяжелой рысцой помчался к обозу.

– Кучнее держись!.. Подтянись! – раздался его басовитый голос.

– Что-то я по старости лет не пойму, кто нас нынче ведет, – ворчал Андреев, хитро и молодо глядя из-под капюшона на Гонту.

– Видать, майор ему приказал командовать, – ответил шагавший рядом Миронов. – Наше дело – подчиняться. Если во все встревать, нос прищемят.

– Во-во, – согласился Андреев. – Знал я одного такого из-под Хабаровска. Ему конь копытом нос отбил. Так он этот, как его… гу… гуттаперчевый носил… Сколько он их растерял по пьяному делу! Этих носов-то…

– Ишь ты, – восхитился Миронов. – Это ж денег не напасешься!

– А он зарабатывал. Без носа был, зато с умом… А вот те, которые ни во что не встревают, у тех мозги гуттаперчевые становятся, это хуже.

– Ядовитый ты, дедок, – сказал Миронов.

С рассветом Гонта разрешил партизанам отдохнуть, и они заснули в тех позах, которые способно придать человеку лишь крайнее утомление, когда даже обитый железом ящик кажется теплым настилом русской печи.

Отдельно, в можжевельниковом кустарнике, уложив шинель на пружинистые, плотные ветви, спал Левушкин. Гонта тронул его за плечо. Разведчик тотчас же вскочил, словно подброшенный кустарником, как катапультой. Он тряхнул головой, и сон слетел с него вместе с хвоей и листьями, запутавшимися в волосах.

– Пойдешь в Чернокоровичи. Возьми парикмахера: он здешних знает… Если там все в порядке, махнешь с околицы пилоткой. Нам к Калинкиной пуще поле пересекать. На виду у деревни! Так что сам понимаешь.

– Ясно! – Левушкин сунул за пояс трофейную «колотушку» и отправился к Берковичу: – Пошли к родичам, парикмахер!

Тот одернул серую шинель, оглянулся на одинокую тощую фигуру Топоркова:

– Прямо взяли и пошли! Сначала доложусь.

– Не надо, – усмехнулся Левушкин. – Гонта распорядился.

– Тем более!

И Беркович побежал к Топоркову, остановился напротив и даже попытался изобразить классическую строевую стойку.

– Товарищ майор, разрешите отбыть в разведку! – он косил взгляд на стоявшего неподалеку Гонту, догадываясь о сложностях, возникших в отношениях этих двух людей.

Легкая, пролетная улыбка коснулась лица Топоркова, чуть дрогнули края глаз и уголки бледногубого рта.

– Идите, Беркович, – мягко сказал майор.

И парикмахер, круто повернувшись, затрусил за Левушкиным. Вот уже его маленькая сгорбленная фигурка исчезла в кустарнике.

Клочья тумана расползались по холму, как овечье стадо. Лес кончился, впереди лежала темно-серая, перепаханная когда-то, но уже заросшая сорняком земля. За холмом, на берегу реки, темнело несколько десятков изб, а еще дальше, километрах в трех или четырех, начинался новый лес, казавшийся отсюда, с опушки, густым и заманчивым. Но обозу, чтобы дойти до него, требовалось пересечь открытый участок.

– Вон то и есть Калинкина пуща? – спросил разведчик.

Беркович кивнул и, вытянув шею, продолжал вглядываться в крайние дома. Он словно чего-то ждал.

– Молчат, – сказал вдруг он растерянно. – Как ты думаешь, Левушкин, почему они молчат?

– Кто?

– Петухи… Раньше, бывало, за версту слышно… Знаменитые были петухи. Хор Пятницкого так не пел!

– Сейчас многие не поют, кто раньше пел, – философски заметил разведчик.

– Может, спят еще?

– Ничего, – Левушкин сунул за пояс трофейную «колотушку», – разбудим!..