— Кто тебя сообщил?

— Аннабель. Ей только что позвонила твоя мать.

Я подумал, если Катрин не сообщила мне о смерти Фабьена, была ли она уверена, что это сделает Софи? Она могла избавить себя от этого труда: на рассвете об этом заговорили бы на всех радиостанциях. Наказанием для торговки сырами за то, что она мне изменила с моим братом, будет то, что всю жизнь она так и не узнает, что намеревался сказать ей Фабьен в тот день в «Бистро 121». Что он любил именно ее? Что он хотел, чтобы она переехала в квартиру в Нейи вместе с ребенком? Каждый раз, когда мы вспоминаем моего брата, во время просмотра какого-нибудь его фильма по телевизору, я вижу, как этот вопрос вспыхивает подобно падающей звезде за квадратными очками моей супруги и теряется в потемках ее мозга.

В тот вечер после моего объяснения с Фабьеном в «Черном трюфеле» я кружил на машине по семнадцатому и восемнадцатому округам в течение часа или двух, перед тем как отправиться на улицу Рей, где и я остался. Я спросил Софи, нуждается ли она в чем-либо.

— Да, чтобы ты был возле меня.

— Как малыш? — спросил я, чтобы подумать над ее просьбой.

— О Боже, это все, что мне остается…

Мысленно я закончил ее фразу: от Фабьена. Как она могла быть уверена, что Жан — сын моего брата? Это был младенец, а младенцы ни на кого не похожи. Мы не делали анализа ДНК. Может быть, Софи сделала его втайне от меня? Но волос брата был у меня, а не у нее. Она могла во время их венгерских объятий вырвать у него несколько волосков и заботливо сохранить на дне какой-нибудь декоративной коробочки, которые она коллекционировала.

Мертвые в нашем сознании сразу же становятся детьми, какими они когда-то были. Я видел Фабьена в пять, десять, пятнадцать лет. Я его сразу же полюбил. Мои школьные товарищи упрекали меня в том, что я слишком много о нем заботился, как будто это была моя сестра. В нашей семье мы придумали для меня прозвище «брат-наседка». Это было в то время, когда по телевизору шел телесериал «Папа-наседка» с Сади Ребботом. Актер, умерший в Париже 12 октября 1994 года и похороненный на кладбище в Тиэ (Валь де Марн), играл персонажа, в которого я действительно верил. Верил в то, что он жил, в то, что написал и снял всю эту историю, автор которой — Даниэль Гольденберг. Я не пропустил ни одной серии. Я тоже мечтал об огромном доме, в котором была бы куча детей. Такой дом существует: он находится в Мароле. Но я не имею права туда приезжать.

Фабьен был тихим младенцем и послушным ребенком. Я храню всё, кроме фотографий: это источник меланхолии. Но несколько раз я рисовал своего маленького брата акварелью. Это картон 10 на 15 см, датированный 12 июля 1980 года: мы были на каникулах в Аркашоне. Мой отец любил Аркашон. Он просыпался рано утром и пересекал весь город пешком: Океанский бульвар, бульвар Гунуйлу, бульвар Вейрие-Монтанер, пляжный бульвар, авеню де Ламартин и улицу Ови, где находился наш отель. В Интернете нет цен за отели Аркашона в 1980 году. Я посмотрел в старом туристическом справочнике. С полным пансионом на одного человека 300–330 франков в день. Что так нравилось папе на этом климатическом курорте с минеральными водами на юго-западе Франции? Он ушел со своим секретом, Фабьен со своим. Мой маленький брат восьми лет на террасе отеля: голова склонилась под массой белокурых волос. Его большие голубые глаза открыты. На нем спортивная кофта темно-зеленого цвета на правом плече и светло-зеленого на левом. У него грустный взгляд, как будто он видел свою смерть в пустоте, в которую он вглядывался. Катрин уже тогда испытывала к нему грустное и немое влечение, в котором не было ничего материнского; это уже со мной Фабьен обрел материнскую ласку. Позднее мне пришлось заместить и папу. Когда Фабьен утвердил, с помощью своей чудной внешности и железного характера, свое верховенство над своим окружением, я покорился его власти, которой он злоупотребил, чтобы забрать у меня все, что я имел: право старшинства и то слабое внимание, которое мне уделяла Катрин. Он всячески стремился вытеснить меня из сердца и ума всех людей, которых мы посещали. Я оставил ему обрывки моей кратковременной власти и ушел проживать свою жизнь в книгах и ресторанах. Но он не мог перенести и этого: он преследовал мои статьи и чтение, как будто хотел стереть их с лица земли. Ему пришла в голову мысль, что я его презираю, что я и начал делать. Ему пришлось неоднократно блистать на экране, чтобы подавить это неприятное чувство, но я знал, что мне будет достаточно одной ловкой улыбки, одной умышленно лишней фразы, чтобы снова испытать к нему это чувство.

Я сказал Софи, что не смогу приехать к ней, так как было слишком поздно, а утром у меня была важная встреча на работе. Я не потерял своей работы, но завтра я должен был обязательно на ней присутствовать. Я посоветовал ей отключить телефон, принять снотворное и лечь спать. Я ее навещу после обеда. У меня еще были ключи от квартиры. То, что я вернул Аннабель ключи от ее квартиры, сильно меня ранило, и отныне я больше никогда не отдам свои ключи кому-либо. Я снова лег спать и заснул. Когда я проснулся, я не включил ни радио, ни телевизор. И позвонил Катрин, спрашивая себя, сможет ли она в такой день найти в себе силы бросить трубку. Она сказала мне, что во всем виноват только я, но сейчас я знаю, что во всем виновата она; потом она резко бросила трубку.

Над организацией похорон день и ночь трудились Катрин, Аннабель и Софи. Они разместили свою штаб-квартиру на улице Рима, в офисе пресс-секретаря. Мароль был слишком отдален от центра для этой чисто парижской церемонии, а здесь Аннабель могла использовать свою группу курьеров для уведомительных писем и других поручений. Вернувшись на улицу Аббата Гру в качестве психологической поддержки торговки и няньки для ее ребенка, я каждый вечер получал отчеты об этой гигантской операции: воздать Фабьену Вербье последние почести, которые он заслуживал. Я представлял не без капли горечи, что будут представлять собой через несколько лет мои собственные похороны: скромная месса в церкви Св. Жанны дʼАрк и тихое погребение на кладбище в Монруж. Если только я не потребую в завещании захоронения на кладбище Батиньоль. В конце концов, я родился на Батиньоль. Между Катрин, с одной стороны, и Аннабель и Софи — с другой, велась жестокая борьба в отношении места погребения Фабьена. Торговка и пресс-секретарь предпочитали Монпарнас, но мать умершего оставила последнее слово за собой: кладбище в Мароле, в городе, который с тех пор стал местом туризма в округе Бри.

Единственный момент, когда семья звезды получает главную роль, так это на ее похоронах. Мы находились в первом ряду зала, я хотел сказать — церкви, мать-виновница (Катрин), две вдовы (Аннабель, Софи), ложный сирота (Том), истинный сирота (Жан) и опальный брат (я). Один из тех редких случаев, когда я видел Аннабель в юбке. К тому же в черной. Софи потратила часть своих сбережений на платье от Сен-Лорана. Тоже черное. Я уже не помню, во что была одета моя мать. Все, что я помню, — что она не поздоровалась со мной и не попрощалась. С тех пор мы с ней больше не виделись. С двумя малышами, Томом на руках у няни-филиппинки и Жаном на руках у Изабель, сестры Софи, можно было подумать, что это крестины, если бы не гроб, занимающий центральную галерею. Сзади нас был весь французский кинематограф. У меня возникло ощущение, что я присутствую на последней церемонии «Сезар», на которой Фабьен не получил никакой награды. Я слышал, как всхлипывали актрисы, и думал, не потому ли они так плакали, что Фабьен спал с ними. Софи и Аннабель, должно быть, задавались тем же вопросом.

Катрин так составила наш ряд, чтобы я находился как можно дальше от Аннабель, у правого края, совсем рядом с гробом. Потом сидела Катрин, потом Софи. На лице торговки было новое выражение. Выражение человека, который занял стратегическую позицию. Она прекрасно знала, что придет день, когда она докажет всему миру, что она мать сына Фабьена и что ее, когда-то отстающий номер, это обстоятельство вытолкнет на первое место в ее иерархии клана Вербье. Она создала, в некотором смысле, нового Фабьена, и до его совершеннолетия именно она будет царить над нами. Руководить нашей жизнью, которая будет вращаться вокруг умершего актера. Она будет регентом. С другой стороны, она была моим единственным способом общаться с Аннабель и Катрин и их единственным способом общаться со мной, все другие мосты между нами были сожжены. Торговка находилась одновременно над семьей и в ее центре. Я слышал, через песнопения и слезы, как она смакует триумф в своем траурном наряде, в первом платье от высокой моды, которое она себе позволила, как она сама призналась мне по дороге домой.