Сидел в еще мокрой от пота толстовке (небезызвестной «Аll Blacks»), с чашкой кофе и приготовленным косячком, чтобы наградить себя. Настроен он был решительно. Куски рваных фраз, точки: как из пулемета. С опущенной головой боксера, который не смотрит на противника. Потом неизбежно застревал на какой-нибудь двусмысленной фразе, значение которой ему самому не удавалось уловить.

Поднимал голову, смотрел на экран. Никогда нельзя этого делать — уже проверенный губительный механизм. Упорно не хотел менять фразу, точно кроме нее на свете ничего не осталось. Шлифовал, заменял синонимы, переставлял их, пока не выхолащивал из них всю правду.

Постоянно злился на весь мир вокруг, на пачку туалетной бумаги, которую дети тащили из туалета к его компьютеру, чтобы он вытер им попу.

Делия оставляла его одного с этими двумя какунами. Она, разумеется, не могла брать их с собой в студию, а он работал дома. Оставляла им обед в холодильнике и записку с нужными телефонами. Он включал Discovery Channel (экстремальные испытания, кубические медузы, желтые лягушки, сериал «Выжившие»), кормил их прямо на ковре: сырыми сосисками с джемом.

«Ты знаешь, что оставляешь их в обществе неадекватного человека?»

«Ты их отец».

«Только не совсем адекватный!»

Делия смеялась. Это точно, его нельзя было назвать банальным отцом. Но зато научатся выживать в пустыне, питаясь личинками и гигантскими муравьями.

Дети не слушались его. Когда он кричал на них, они смотрели на него, как будто он мучится от рези в желудке и кричит от боли. У него не нашлось настоящего подражателя, которого заслуживал молодой отец, ползающий под ковром с нарисованными лягушками, изображая «выжившего» и пренебрегая работой писателя, создателя иллюзий.

«Я слишком многого лишаюсь из-за вас».

Изредка он говорил так детям. Когда брал их на руки и разговаривал с ними серьезно. С красными от марихуаны глазами.

В действительности он никогда не стремился копать глубоко.

Делия как-то высказала это ему:

«Тебе совершенно не грозит умереть смертью самурая».

Гаэ состроил свою гримасу идиота:

«Я не Мишима! Не депрессивный педик вроде него!»

«С тобой вообще невозможно разговаривать… Если бы вся эта фантазия могла вылиться во что-то толковое…»

«Мои сценарии нельзя назвать плохими… Некоторые так очень удачны».

«Да… в общем-то, да».

И снова теплая вода. Как можно жить с человеком, который не испытывает к тебе страсти? То же самое, что плавать в теплой воде. Еще не жарко, но уже не холодно.

— Сейчас, когда тебе никто не мешает, у тебя получается больше работать?

Гаэ кивает, вспоминает маленькую квартирку на бульваре Сомали. Китайского ребенка, который возит игрушечную машинку по решетке его окна.

— Я соскучился… Ностальгия — замечательное чувство для писателя.

Он делает небольшой глоток вина, кладет руку себе на живот. У него плотное телосложение, с небольшими излишками под рубашкой, под поношенным пиджаком. Ему надо начинать бегать, если он не хочет потолстеть.

— Так ты говоришь, писатели не умеют находить общий язык с миром?

— Они придумывают себе всех этих персонажей… Стремятся близко понять только их… И соответственно только себя…

— Я не такой.

— Так ты ведь не настоящий писатель.

— А кто же я?

— Ты такой же, как все. Ищешь любую лазейку, лишь бы самоутвердиться. Ты так и не научился жить с нами.

— Со мной никто не считался…

— Так ты ушел.

— Ты выгнала меня.

— Я еще не дошла до того возраста, чтобы иметь сына-подростка. У меня уже есть дети. Может, спустя годы я и научилась бы тебя выносить.

Им надо было потерпеть всего несколько лет. Еще одна горсть добавленных страхов, и они бы, может быть, не расстались.

Сумели бы спокойно принять жизненную неудачу, как добрая половина женатых пар, растянуть ее во времени, как жилищную ипотеку. Пока не привыкли бы к потрескавшимся стенам, к щелям, в которых можно скрываться время от времени.

Мать Гаэ за бутылкой темного пива как-то сказала ей: «Когда стареешь, опускаются крылья. На смену приходит одно большое разочарование». Спутала с фильмом, засмеялась. «Большая любовь, я хотела сказать».

Далекий грохот, стук металла, как при жестком ударе. Ночная авария на каком-нибудь дурацком перекрестке с улицей Номентана.

— Будем надеяться, ничего страшного не случилось.

Делия озирается вокруг со своим умирающим лицом, озабоченная судьбами мира. Наверное, думает о чьем-нибудь несчастье по нелепой случайности.

Гаэ съедает еще один пончик. Жизнь вертится в темноте с тобой или без тебя, во всяком случае независимо от тебя. Кислотность повысится. Ничего страшного, примет маалокс.

Пальцы пожилой женщины прошагали по столу к мужу, и он тут же накрыл ее ладонь своей, быстрым скрытным движением. Гаэ смотрит на этот контакт старческих рук с пятнами пигментации. Словно говорящих: «Я рядом, я укрою тебя, как одеялом ночью, как сокол своим старым крылом, чтобы всегда оказаться рядом, чтобы не заставлять тебя страдать от одиночества ни одной секунды».

Гаэ спрашивает себя, может, та рука уже крышка гроба, или же под ней еще трепещут жизнь и счастье, которые лучше всего его никчемного будущего. Ему захотелось стать стариком. Только чтобы представилась возможность узнать, что прячется под той рукой.

— Кто из них умрет первым?

— Что?

Делия смотрит вдаль, на другой столик, на другое море.

— Те двое… спрашивают друг друга, кто из них умрет раньше.

— Откуда ты знаешь?

— Такие вопросы в какой-то момент все старики начинают задавать себе.

Гаэ надувает щеки, как воздушный шарик, потом выпускает воздух с неприличным звуком.

— Ну…

— Что «ну»?

— Мой дедушка умер, выдохнув «ну…».

— И что?

— Ничего, прекрасный способ покинуть мир. «Ну».

Делия потягивает шеей, как будто вылезает из тяжелого панциря.

— Можно мне зайти за своей одеждой?

— В любое время… Когда детей не будет.

Гаэ думает о своих тряпках, джинсах и майках, сложенных в шкафу рядом с ее вещами, пакетами с одеждой, которая стала мала детям.

Думает, что, убирая маленькие вещи, она тайком целовала какой-нибудь слюнявчик. Можно было увидеть, как проходит жизнь, в тех малюсеньких джинсах и комбинезончиках с пятнами от сока.

Купания в ванной после прогулок по парку вечером в воскресенье, потом под одеяло в махровых комбинезончиках. Сначала их укладывали на большой кровати. Две головы на подушках. Наконец-то чистенькие, пахнут свежестью, готовы к следующей неделе. А сами Гаэ и Делия уходили, открывали вино. Пытались быть счастливыми. Новая плоть в комнате. Их собственная — на кухне. Бамбуковые салфетки. И все те же грезы: «Хочется жить, хочется выразиться, хочется, чтобы моя душа реализовала мечту». Ставили негромкую музыку, двигали в такт головами.

Квартирка — маленькая. Убрать вещи, чтобы не мешали, коляски, горы игрушек, — надо было немало потрудиться. Гаэ паковал, заклеивал скотчем. Дни уборки нравились ему больше всего. Вверх-вниз, в подвал и обратно, к желтому контейнеру с мусором. Разница ощущалась сразу — пустой угол между столом и холодильником. Несколько свободных сантиметров в той квартире было настоящим шиком.

— Ни разу не встречала другого такого несобранного, как ты…

По возвращении из своих телевизионных командировок Гаэ открывал на полу в центре гостиной чемодан на колесиках, доставал только зарядку для компьютера и палочку лакрицы для детей. Делия наклонялась, вытаскивала трусы, грязные носки. Они с трудом налаживали совместную жизнь. Он мотался по гостиницам, не обремененный ничем, в свободном графике, номер убирали. Наверное, дома его все раздражало: обгоревшая ручка кофейной турки, жесткие полотенца.

Приняв душ, каждый раз оставлял после себя беспорядок.