В один прекрасный день ей перестало нравиться то, что он пишет.

Конечно, он тоже знал, что по большей части это было одно паскудство, что надо вкладывать больше искренности, больше честности и все такое, бла-бла-бла…

Но жизнь писателя хотя бы отдаленно должна походить на то, что он пишет. А какую жизнь он вел, сидя дома? Решал мелкие бытовые проблемы, оплачивал счета, раскладывал в холодильник замороженные продукты… Да даже и за его пределами? Вел разговоры с пустейшими людьми, занятыми только самими собой, чем еще? Город, как рекламный плакат с изображением дерьма, не бедствий, а просто многоярусного дерьма, точно многоуровневой парковки. Ему надо перенести действие одной серии в Мехико — поганый город с безнадежной, но зато настоящей жизнью. Съездить в новое место и обкуриться как следует.

Теперь, может быть, к нему вернется хоть капля вдохновения.

В африканском по названию, а фактически заполоненном китайцами квартале. Один в полуподвальной убогой квартирке. На маленьком диванчике со следами того, кто дрочил тут до тебя. Годы одиночества в резиденции для мужчин с синдромом Бордерлайна, имеющих большие проблемы с самоидентификацией.

Да, может, здесь к нему и вернется капелька этого самого офигенного вдохновения. Чтобы написать что-то вроде учебника по выживанию. Мир полон подобных ему неприкаянных людей, замкнутых на себе индивидуумов, у которых еще не до конца отбито желание мечтать о чем-нибудь неординарном.

Он вставит туда и свою историю с женой. Чтобы позлить ее, смачно опишет ее гениталии.

Ему достаточно будет одной только книги, единственной и безрезультатной, как «самиздат».

Наверняка он добьется крупного закулисного успеха. Кто-нибудь из издателей заинтересуется им. Может, подцепит кого-нибудь. Какую-нибудь девушку в кедах и юбке с неровным подолом, о которой мечтает. Та будет рыдать, читая его собачьи бредни. Как Делия поначалу.

Как же ему не хватает того взгляда! Кто его не испытал, спокойно живет себе и обходится. Но если только какая-нибудь нахалка укроет тебя крылом, даст тебе почувствовать себя героем, ты будешь потом всю оставшуюся жизнь, словно нищий, бродить в поисках тех век, которые открываются только затем, чтобы посмотреть на тебя, и смыкаются, чтобы сделать тебя своим узником.

И звезды наблюдают за тобой.

И взгляд их не грустный и далекий, а близкий и мерцающий, как у тех, что ты приклеивал в детстве к потолку.

Однажды Делия сказала ему:

«Это рай».

Она наговорила ему кучу подобного бреда.

Если уж на то пошло, он тогда еще должен был послать ее на фиг.

Согласен, был околдован, сказочное красное яблоко, — но как можно верить такой глупости!

Он нуждался в ней, а она взяла и слопала его.

Они начали жить вместе практически сразу. Он поставил книжный шкаф, основание для кровати-татами. Попросил у нее разрешения повесить боксерскую грушу на стену: у него и крючок был наготове. Она ответила ему с улыбкой, своей обычной вежливой улыбочкой:

«Если тебе непременно надо разбить кому-нибудь физиономию, пожалуйста, можешь вернуться домой хоть в крови. Но оставь свою злость за этой дверью».

Вот черт! Нашлась тоже учителка! Разве можно пойти наперекор той, которая, улыбаясь, ставит тебя на место?

— Что ты собираешься делать?

— В каком смысле?

Он хочет знать, что она собирается делать, как она собирается жить в «интимном плане»?

Делия поднимает бокал, до конца наполненный тем сладким дижестивом, и уже вправду выпивает вино. Тяжелыми глотками, как какое-нибудь лекарство.

— Почем я знаю, как надо жить. Тебе что, кажется, я имею об этом хоть малейшее представление?

— Ты всегда знала все.

— Я встаю с утра и одеваюсь, потом одеваю детей. Вот так и живу.

Гаэтано смотрит на нее, смотрит на ее ладонь.

— Ты мастурбируешь?

Что он такое говорит, дурак? Она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Знает, что сделает это позже, в одиночку.

— Ты уже достаточно выпил, попроси счет и уходим.

Но у Гаэ нет теперь желания уходить.

— А я часто мастурбирую.

Делия спряталась, уткнувшись в свои руки. Смотрит на свечу, на ее пламя, в котором утопает. Усталость и тошнота берут верх.

Гаэтано улыбается:

— А потом плачу. Кончаю и плачу.

— Да уж, грустная картина.

Гаэтано хотелось бы взять ее за руку.

— Но мне не грустно, должен тебе признаться. У меня все хорошо.

— Тем лучше для тебя.

— Я не собираюсь больше страдать. Однажды утром я проснулся и сказал себе: все, хватит.

Старики едят десерт, один на двоих, она кормит его. Вкладывает маленькую ложечку в рот мужа, потом отделяет небольшой кусочек для себя, облизывает ту ложечку.

Должно быть, это традиция, ритуал, который они с удовольствием воспроизводят. Он послушно открывает рот, принимает ложечку губами, словно совершая обряд причащения. Делия предполагает, что между этими двумя людьми до сих пор существует чувственное притяжение. У женщины высокая грудь, как у бывшей танцовщицы. Она не стесняется обнажить для него свои руки с обвислой кожей. Хрупкая и живая любовь, покорно постаревшая вслед за телом.

Скорей всего, у них юбилей, дань памяти. Делия подвигала рукой в пустоте перед собой.

Смотрит на Гаэтано, на вытертую рубашку, мокрую возле молодой, но такой несчастной шеи того, кому трудно дышать, кто задыхается, но вместе с тем хочет еще многое сделать. Смутные желания, спутанные с разочарованием, все так плохо перемешанное.

Они не сумели поделиться. Они по неопытности пожадничали. И никто не протянул им руку помощи.

Ее подруга Бенедетта посоветовала ей не сдаваться, верить в дар любви, в детей. Она встретила ее у цветочного ларька, который держит египтянин. Бенедетта начала катехуменат: подготовку к сознательному крещению вместе со своим мужем. Они встречаются с другими парами в церкви их района, общаются, организовывают сбор пожертвований для малоимущих и для миссионеров. Обмениваются колясками, поношенной одеждой и обувью. У всех много детей разного возраста, но все на одно лицо, как матрешки, вкладывающиеся одна в другую. Они не следят за своим внешним видом, поют, обратив лица к небу. Но в земной жизни не сильно отличаются от остальных. Обсуждают финансы, принимают антидепрессанты.

Делия побывала на их собраниях.

«Мне плохо, я не уверена, что люблю мужа, мы как будто потерялись в лабиринте» (этот образ лучше всего отображал ее положение: восхитительный и ужасный лабиринт английского сада).

Из толпы раздался чей-то голос, мол, добиваться «такого рода любви» — ошибка.

«Жить собственными страданиями — выражение высокомерия».

Но в их глухом смирении, казалось, мелькали искры надменности. Большая любовь, которую они проповедовали, не нисходила на их неясные и недовольные, как у нее самой, лица.

Если таков тот краешек мира, где можно притулиться, не переживать и не теряться в лабиринтах, — тогда ей попросту неинтересно жить.

Гаэ хотел стать актером. Актеры были единственными людьми, которые ему хоть немного нравились, единственными, кто пытался вонзиться зубами во что-нибудь еще, кроме банальностей. Он знал, что не обладает особенным даром, но не унывал. Начал с внешнего вида, стал одеваться определенным образом. Искал себя, увлекаясь рок-группой «Оазис», слушая их с закрытыми глазами. Напрягал мускулы, бицепс или икру до сильнейшей боли. Искал правильную «температуру». Думал, что все начинается с этого, с зависания, с «нереального» состояния души. Надеялся достигнуть всего этого за один присест.

Поэтому его, наверное, так зачаровывали телевизионные маги, которые дрожали, прикрывая глаза. Он догадывался, что они шарлатаны, но был убежден, что большая часть актеров и состоит из талантливых обманщиков. И что страх разоблачения всегда угадывается в их глазах.

Как сценарист, он обладал способностью сыпать шутками в хорошем темпе. Но если писал для себя — совсем другое дело! Чтобы отвлечься, шел сначала позаниматься немного спортом, прежде чем начинать биться по-настоящему, на мониторе.