«Он не придет, мам?»

«Конечно придет».

Где ты, скотина? Куда ты подевался?

«Пойдемте, подождем его внизу».

Поднимает детей.

«Быстрее!»

Берет сумку, хлопает дверью. Вваливаются в лифт. На вокзал она собиралась пойти пешком, они недалеко живут. Поэтому надела кеды. Прогуляться, подышать воздухом. Прийти пораньше, загодя сесть в поезд. Рассматривать перрон с мерзопакостными скамейками, в потеках мочи и пролитого пива. В предвкушении поездки. Поезд, расстающийся с городом. С болью в животе, со всем остальным.

Ей хотелось побыть на природе. Трогательный зеленый цвет. Деревья со своими высоченными кронами. Жизнь, переговаривающаяся с ветром.

А она все еще тут, возле дома. У входа в подъезд, откуда за ней наблюдает индиец-консьерж. Худой, но с животом, выпирающим под майкой (паленый «Ralph Loren») противного зеленого цвета, пьющий индиец. Сукин сын, женатый на принцессе, которая убирает лестницы и растит детей, пока он сидит сиднем тут, в полуподвальной дыре, где делают ставки на лошадей, рядом с химчисткой. Смотрит на нее теми же влажными невменяемыми глазами, которыми не отрываясь следит за бегами по телевизорам, прикрепленным к стене. Тебе, на хрен, что надо? Чего уставился, отвернись! Хренов индийский мужлан!

«Вы что-то хотели, леди?»

«Ничего не хотела, спасибо».

Нико вертится у нее под ногами. Индиец строит ему рожи. Потом крутится в ногах этого уродливого мужика. Дети бегут к любому, как собаки.

«Нико, иди сюда».

Берет его на руки. Притворяется, будто играет с ним. Не доверяет индийцу. Живет, подозревая каждого, как любая мать этого времени.

Космо не может больше стоять на ногах. Солнце бьет ему в голову, как лазерный луч. Он рушится на ступеньку бара. Делия поднимает его, потянув за руку.

«Вставай, здесь грязно».

«Когда папа придет?»

Младший зевает, может, уже забыл о море. Но старший не сводит глаз с дороги, как и мать, выискивает «ту машину» среди прочих.

Делия не думала об аварии, не думала: «Может, с ним что-то случилось». Ее не волнует, случилось или нет.

Думала то же, что думает в данную минуту, сидя в ресторанчике. «Сволочь, разбил мою жизнь. И этот день тоже».

Шифоновая блузка прилипла к телу от пота. Дети как ватные.

«Пойдем домой, мам».

«Стой спокойно».

Когда Космо опять садится, она больше не трогает его. Он уже чуть не плачет от злости, от жары, от всего. К счастью, на нем солнечные очки.

Пробует еще раз набрать Гаэтано. Но мобильный все время недоступен. Включается автоответчик: его сраный голос, глубокий, немного отстраненный, специально для режиссеров и телепродюсеров.

На скорый «Интерсити» она уже опоздала. Могла бы успеть на региональную электричку. Но уже и матери звонить поздно. К тому же ее нет дома, вспоминает Делия: она вышла в море на каноэ с группой. Они плавают в лагуне Орбетелло. Каноэ в шестьдесят лет — в этом ее мать! Накачала себе вот такие бицепсы. Гребет по утрам на Тевере с командой смельчаков. Вся мокрая, в спасательном жилете. Говорит, что видела тьму странных птиц, диких уток. Делия предупредила ее: «Будь осторожнее». Она представляет себе тонущую мать, как водяные крысы выгрызают ей глаза, впиваются в накачанные гелем губы.

Нико хнычет, хочет есть и пить. Она дает ему круассан на ступеньках бара. Ей уже на все наплевать. Люди, заходя, пихают ее детей.

Делия смотрит на них, на их майки в пятнах пота. На черные коленки Нико, который ползал по асфальту.

Похожи на детей нищенки, которая стоит с протянутой рукой перед супермаркетом. И правда, несчастные дети. В эту минуту никто их не любит. А их хренов отец шатается неизвестно где.

Сейчас она думает: все, уйду. Отойду в сторону. Оставлю их. Оставлю их ему. Пусть приходит за ними вечером, когда бар закроется, а они все еще будут там, в обоссанных плавках под штанами. Одуревшие от этого индийца.

Все, хватит. Иссякло все человеколюбие.

Космо приспичило по большому, он уже долго терпит. Говорит, сейчас точно наложу в штаны. Держится за задницу.

«Не мог дома сходить?»

Она поднимает, тащит его за руку в бар. Просит ключ от толчка у молдаванки за кассой с лотерейными билетами. Это происходит в том сортире, изгаженном взрослыми и наркоманами. Она держит Космо над унитазом, чтобы он не садился на грязь, пытаясь одной ногой подпереть дверь, а другой остановить Нико, который вперился в загвазданную метлу. После того как Космо произносит: «У меня не идет, не могу», она начинает трясти его:

«Как это? Что значит «не идет»?»

И в этот момент очки Космо падают на пол, и она думает: «Черт, теперь еще очки надо чинить этому хренову слепаку, который все больше слепнет от своих дурацких книг». Делия хватает его за волосы, взвыв, бьет его головой о фанерную замызганную дверь.

«Будешь знать!»

Они вернулись домой. Зазвонил домашний телефон. Она не успела подойти. Но это не важно. Она вся была замедленная, задумчивая. Прямо умирала от усталости. Космо снял очки, положил их в пластиковый футляр. Протер свои близорукие, невероятно красивые глаза с густыми ресницами. Делия пошла в ванну. Не было нужды даже пальцы в рот засовывать, чтобы вырвало.

Смотрит на Гаэтано. Он доел артишоки. Выглядит довольным.

— Что сейчас пишешь?

— Интересную историю, куча сюжетных поворотов.

— На какой странице происходит первый «кульминационный момент»?

Подкалывает. Гаэтано улыбнулся.

— На двадцать пятой приблизительно.

— Предполагаю, существуют определенные правила…

— Можно и так сказать. Строится клетка, потом ты свободно по ней перемещаешься.

— Клетка многосерийная?

— Нет, это кино.

— Ты для кино пишешь?

— Ну…

— У тебя получилось… Оказался среди счастливчиков, которые могут позволить себе заниматься искусством.

— Никакого искусства нет в том, что я делаю. Меня все это дико раздражает.

— Тогда брось.

— А тебе деньги уже не нужны?

— Лучше приходи к детям, когда они тебя ждут.

Гаэтано опускает голову. Чеснок подступает к горлу. Вот он — «кульминационный момент» вечера. Сейчас она его сделает.

Он не смог забрать детей из-за этого хренова фильма. Они договорились. Он обрадовался, составил программу. Они поедут с детьми к морю, поиграют на берегу. Спокойно поужинают, и ему не надо будет везти их вечером обратно, как обычно. Два грустных свертка в машине. Как будто он не отец, а киднепер (именно так заставляют тебя чувствовать судьи). Наконец, они спали бы ночью вместе, все в песке. После открытия купального сезона в июне. Особенно младший, он хотел немножко подержать его в воде.

Мечтал, что искупается вместе с Нико.

Космо по натуре — исследователь. Из тех, у кого набор для выживания наготове. Нико — наоборот. Гаэ боится, что Нико забудет о нем. Слишком уж маленький. Он не знает, насколько дети ориентируются во времени в этом возрасте. Что для них значат дни, недели. Ему нужен Нико, его копия. Он это сразу подметил, как только увидел его между ее ног, когда, еще в слизи, его вручили Гаэ. И пока его мыли, вниз головой, спинкой, пока стягивали с него что-то светлое и вязкое, похожее на молочную сыворотку. По тому, как он держался, по тому, каким он был беззащитным, Гаэ сказал себе: «Он мой».

Космо — тот мамин. Такое же тело. И характер, даже если рано пока навешивать ярлыки, как на банки с вареньем.

Нико же был его, похожим на него. Гаэ хотел покачать его немного в воде, посмешить, положить себе на спину между лопаток. Но все складывалось плохо, начиная с вечера. Режиссер позвонил ему в три ночи.

«Спишь?»

Тоном вампира, завидевшего горло жертвы, хрипло прошипел: «Ну конечно спишь. Тебя же не волнует мой следующий фильм, мое желание крови».

Голый и влажный, будто огромная живая сосиска, Гаэ только-только заснул, борясь с комарами-тиграми в полуподвальной квартирке на бульваре Сомали. Режиссер прохаживался в прохладе своего двора. Белая рубашка, бескровная грудь, темные губы. Расхристанный и очень популярный, как все вампиры. Недовольный (а когда он был доволен, вечный мученик?). Но он же Творец. Ему все можно. Творцы должны быть угрюмыми, несчастными (и несносными для коллег), а иначе будут прозябать среди неудачников. Творец должен ощущать на себе всю тяжесть загнивающего общества (а если оставит хоть малую толику кому-нибудь другому, то рискует тем, что и премии утекут к этому другому). Он не может кидаться на жареные кальмары и пудинг в аэропорту Фьюмичино, ему надо держать марку, сохранять облик истинного социалиста. Рядовые сотрудники не осознают, что ненавидят социализм, но до известной степени понимают, что их обокрали. В них говорит гастрит от сигарет, выкуриваемых залпом. Режиссер же бросил курить. Некоторое время сосал сигару, а теперь ходит в бассейн. Если бы все они остались одни на свете, без всяких оград и платформ, то подчинялись бы только своим инстинктам. И в пещере а-ля Индиана Джонс Творца оставили бы на съедение летучим мышам и скорпионам. Наблюдали бы за тем, как он подыхает, не моргнув глазом. Но они в Риме, в вечном городе кино, где инстинкты нужны только румынам в очереди, чтобы получить работу на день.