– Почему?

– Расслабились. Давеча-то они чуть что – поединок, в котором сильнейший выживал. Хилых и слабых сразу на меч али в омут. Выродков всяких, пьяниц, убогих да юродивых, да калек. Девку сватали не за первого встречного, а за самого сильного – из тех, что холостыми остались, конечно. И потомство было – один сотни стоил, если вырасти успевал. А сейчас у них там все нравы смягчились. Детей кривых-косых оставляют. Конунги при своих дворах пиитов завели да песенников, чтоб слух ласкать. Театру при свейском дворе играют. Девки отбились от рук и стали больше на красивых смотреть, чем на доблестных.

– Так что ж в этом плохого, ежели младенцев убивать перестали? Нешто Богу угодно, чтоб хроменького али слепенького на меч.

– Да поди разбери, чего ему угодно, – горько промолвил Мирослав. – Но вот если кривой, хромой да полоумный – от пиитов да красавцев всяких такие часто родятся – вырастет да детей заведет, они тоже будут кривые, хромые да полоумные скорее всего. Поколений пять – десять, и вот тебе уже толпа спиногрызов. Сами дел не делают, а рты разевают. Корми, мол.

– Так что ж, не кормить? Пускай подыхают? – Ромка даже на ноги вскочил от возмущения.

Мирослав смерил его суровым взглядом и покачал головой:

– Я тебе не про то толкую, что делать, а про то, кто виноват. Варягов выбор, пугать резными носами своих драккаров весь Старый и Новый Свет или тихо превратиться в лежебок на задворках мира. Но если они длить свое разложение не перестанут, если к обычаям отцов не вернутся, так и будет.

Ромка сел на палубу, понурив голову.

– И пример вон перед глазами, – продолжал Мирослав.

– Империя Священная Римская? – встрепенулся Ромка.

– Лепо тебя князь учил, – усмехнулся Мирослав. – А рассказывал, что под конец одно название осталось? Священная, – протянул он, словно пробуя слово на вкус. – А сами погрязли в праздности, чревоугодии и содомии. Отвыкли руками работать, все на рабов свалили. Да и головой. У них колоний много было, и все таланты оттуда в Рим стремились. Слыхал небось «Все дороги вдут в Рим»?

Ромка кивнул.

– Вот-вот. Приезжим-то этот Рим что? Пустой звук. А сами римляне так разленились, что не смогли с каким-то Атилой-гунном справиться. Даже сдохнуть, сомкнув зубы на горле врага, не смогли. А там варваров-то этих было, – Мирослав досадливо махнул рукой, – пара тысяч, а империю, которая в кулаке полмира держала, враз с землей сровняли. Повалили, как колосса с глиняных ног.

– Но когда над тобой все время меч висит, тоже несладко, – проговорил Ромка.

– Мал ты, – хмыкнул Мирослав, – чтоб про тот меч понимать. Да вырос под крылом князя Андрея. В тепле и сытости. А вот побыл бы ты да хоть на месте князя или вон царя Ивана да сына его Василия-царя. Попробовал бы сильное государство сколотить, вмиг захотел бы восточным деспотом стать. Или ханом ордынским, чтоб нагайками всех… Ладно, Ромка. Такие разговоры смысла не имеют, а до топора и плахи могут довести, ежели где по глупости их вести станешь. Давай-ка закругляться потихоньку, мне до ночи нужно еще рубаху починить, да и тебе б надо собой заняться. Придем скоро.

Юноша отправился к себе в каютку, пересмотрел вещи и лег, но сон не шел. Считая ребрами засохшие комья соломы, Ромка второй час в жуткой духоте крутился на матрасе, брошенном на старый гамак. Наконец это ему надоело, и он вышел на палубу. Ночной ветерок дернул его за отросшие локоны, коснулся лица, но прохлады не принес.

Судно не двигалось. Навигатор не решился вести его в темноте, боясь напороться на риф вблизи малоизученных островов, да и лот показывал якорную глубину. Рядом с неярким фитилем, укрепленным в кованом поставце, дремал вахтенный. Голова его клонилась к груди, в какой-то момент он просыпался, вскидывался, осматривался осоловелыми глазами, а через несколько секунд вновь начинал клевать носом. Второй вахтенный откровенно спал, свернувшись калачиком у носовой пушки.

Ромка присел на корме, подальше от молодецкого храпа, доносящегося из распахнутого люка, ведущего в кубрик, достал из-за пояса короткий кинжал – Мирослав приучил его не расставаться с оружием даже в гальюне – и принялся со скуки полировать ноготь острым лезвием. Чуть не раскровянив палец, он тихо чертыхнулся, сунул клинок в ножны и решил размяться.

Вдоль крутого изгиба борта он дошел до носа, полюбовался на спящего вахтенного, развернулся и двинулся обратно, всматриваясь в очертания горы, едва заметной в неровном свете звезд.

Шум? Возня? Дельфин? Или летучая рыба, пролетев с пяток саженей, плюхнулась светлым брюшком в темную воду? Нет, будто бы кто-то по борту скребет. Может, это один из многочисленных морских гадов, которыми бывалые моряки любили пугать салаг, не нюхавших моря? Вдруг они случайно разбудили гигантского кракена, способного обвить корабль щупальцами и утянуть на дно, или морского змея, у которого один зуб больше, чем фок-мачта их каравеллы? Юноша опасливо приблизился к борту и свесил за леер кудлатую голову.

Внизу, едва различимая на фоне темной, слегка фосфоресцирующей глади океана, покачивалась лодка. На корме расположились два худых, почти голых человека, судя по описаниям из читаных книг – аборигены. Они попеременно опускали в воду весла, удерживая тростниковую лодку на невысокой волне. Нос посудины скрывался за крутым изгибом борта, в неверном свете звезд были заметны только ноги, обутые в добротные сапоги. Они ерзали так, будто их хозяева пытались что-то оторвать от обшивки каравеллы или проковырять в ней дыру. Потом раздался негромкий стрекот кремня по кресалу. Блеснул неяркий отсвет, что-то загорелось.

Один из людей, находящихся на носу, видимо, подал гребцам сигнал. Лодка крутнулась почти на месте и ходко пошла обратно к берегу. Прежде чем она растворилась в непроглядной тьме, один из сидящих на носу мужчин, явно европейцев, заметил голову над леером и отпустил в ее сторону приветственно-издевательский жест.

За секунду перед мысленным взором юноши пронеслись странные преследователи, идущие за ними по диким лесам и предгорьям, загадочные обвалы, пожары и страшный взрыв в гостинице. Он перемахнул через леер, солдатиком, почти без всплеска погрузился в теплую соленую воду, вынырнул и, отфыркиваясь, как тюлень, поплыл к горящему тряпичному жгуту, свешивающемуся почти до самой воды. Другой его конец уходил в круглое отверстие, проделанное в небольшом пузатом бочонке, прикрепленном к просмоленному борту, поросшему водорослями. Ромка понял, что в бочонке порох, взрыва которого хватило бы на то, чтоб разнести корабль в клочья.

Поднырнув под адскую конструкцию, он забил ногами и дельфином выскочил вверх, стараясь перехватить горящий жгут повыше коптящего борт огонька, но попал рукой почти в самое пекло, вскрикнул и в облаке брызг вновь погрузился с головой. Морская соль вгрызлась в ожог сотней разъяренных ос.

Забив ногами, он вытолкнул себя на поверхность, с трудом приподнял голову над гребешками невысоких волн, снова вытянул вверх руку, на этот раз другую, и опять рванул. Пальцы вцепилась в промасленную веревку там, куда он и метил, но все равно получилось слишком близко к огню. Опалило и вторую ладонь. Пахнущее скипидаром масло, которым был пропитан импровизированный запал, тонким слоем покрыло его запястья и потекло вниз, к локтю. На мгновение стало легче, но потом масло вспыхнуло. Огненный шар опалил ресницы и брови.

Ромка задергался на веревке, рванулся. Что-то хрустнуло, затрещало, и бочонок плюхнулся в воду, чуть не ударив парня по темени.

– Эй, кто там бултыхается? – спросил сверху заспанный голос.

Ромка захрипел и чуть снова не погрузился с головой. Сейчас этот трескучий баритон был для него слаще пения сонма ангелов.

– Дон Рамон, вы, что ли?

Ромка попытался ответить и хлебнул изрядную порцию морской воды.

– Вот угораздило же благородного, – проскрипел голос. – Эй, Миро, твой хозяин решил искупаться на ночь глядя. Иди вылавливай.

Над едва различимым краем борта рядом с красным платком, повязанным на голове вахтенного, мелькнула светлая грива Мирослава. Он оказался около леера так быстро, как будто стоял рядом и только и ждал приглашения. Еще быстрее он перекинул свое худое тело, перевитое канатами мускулов и тонкой светлой повязкой на бедрах, через борт и оказался в воде.