Перейдя шаткий мостик, мальчик оказался перед воротами рынка, криво сколоченными из свежеструганных белых бревен, истекающих ядреной смолой. А вот забор, тянувшийся вправо и влево, сколь хватало глаз, был черен и гнил. С трудом подавив желание дернуть за длинный свисающий ус часового в кожаном нагруднике, кемарившего в деревянной будке, он проскользнул за ворота и погрузился в толпу.
К этому времени почти все лавочники уже выставили свой товар и громко расхваливали его на все лады, зазывая покупателей. Некоторых, что на вид побогаче, они хватали за полы длинных красных кафтанов и дорогих шуб и, призывно голося, тянули в лавки. Те отпихивались, грозили пудовыми кулаками или плетками-многохвостками, выразительно бросали руки на эфесы сабель, но дальше угроз дело не шло.
Тоже загадка. Попытайся у них на родине какой торговец ухватить за полу благородного дона, мигом оказался бы в канаве с разбитым носом, потому как не марают о простолюдинов благородную сталь. А эти только ругаются. Витиевато, но беззлобно.
Еще неделю назад мальчик не понимал ни слова из этого варварского языка, но теперь слегка освоился и знал, что сом – это огромная рыба, шевелящая длинными усами в рыбном ряду. Квас – тягучий, играющий в носу пузырьками напиток, а пирог – такой вкусный комок перемолотого мяса, запеченный в тесте.
Пироги добывать было легче всего. Достаточно подкрасться к прилавку следом за каким-нибудь покупателем, охочим поторговаться, притворившись, будто помогаешь взрослому. Слово «слуга» паренек не мог произнести даже про себя! Пока идет торг, надо сделать быстрое, почти неуловимое движение рукой. И вот уже теплая добыча, источающая аппетитные запахи, припрятана под накидкой, а резвые ноги уносят ее за многочисленные палатки и сараи.
Его еще ни разу не ловили, но иногда не везло. Пироги попадались с какими-то распаренными скользкими корнеплодами – редкая гадость, а иногда и с требухой. Пахли они почти так же, как мясные, да и на вкус, наверное, мало отличались, но от вида синеватых прожилок на изломе его выворачивало наизнанку.
Тонкие точеные ноздри мальчика уловили разносимый ветром крепкий мясной дух и запах свежей сдобы. Тело взмолилось о еде, горло перехватил голодный спазм, рот наполнился слюной. Нет, успокоил он себя, не сейчас. Сначала надо посмотреть, что тут и как, наметить пути отхода, да и вообще оглядеться.
Поправив накидку, мальчишка двинулся к площади, где высился столб с привязанными к нему ленточками и гудела толпа. Судя по крикам и улюлюканью, на вытоптанном в центре круге давали представление заезжие актеры.
Протиснувшись сквозь грубые холщовые штаны и толстые зимние юбки, ребенок остановился в первом ряду. За веревочкой, натянутой в качестве ограждения, прохаживался худой Арлекин в однорогом колпаке с бубенчиком. Высоким, резким голосом он безостановочно шутил, причем довольно скабрезно, судя по хохотку мужчин и густому румянцу на щеках женщин. Иногда, не замолкая, этот человек вставал на руки и проходил так с десяток пальмо[4].
Потом он завертелся на месте колесом под звон собственных бубенчиков, иногда замирал, встав на одну руку и циркулем растопырив худые мускулистые ноги. В такие моменты зрители ахали особенно громко.
Чуть поодаль огромный голый по пояс детина с гладко выбритой головой и длинными висячими усами уже явно не в первый раз поднимал обтесанный под кругляк камень. Мышцы на его плечах бугрились почти такими же шарами, а зрители, все как один низенькие и плюгавые, смотрели на атлета с восторгом.
Прямо под столбом примостился большой кукольный ящик. На доске деревянно-тряпичная копия Арлекина с противно дребезжащим бубенцом колотила толстенным посохом куклу, изображающую благородного человека, одетого в богатый красный кафтан и горлатную шапку. Повинуясь воле невидимого кукловода, благородный стонал, покряхтывал, сгибался в три погибели и просил gracia[5]. Арлекин наседал и отвешивал смачные удары, а почти точные копии избиваемого смеялись перед сценой, разевая рты и хватаясь руками за сытые бока. Если бы у него на родине кто-то позволил себе такое надругательство над честью и достоинством сеньора, то его наверняка уже били бы кнутом на площади. Конечно, если городская стража успела бы добраться до него раньше оскорбленных зрителей.
Хватит глазеть! Пора. Надо было двигать в сытные или, как их иногда звали, обжорные ряды. Мальчик ввинтился в толпу, свернул за угол и дошел до выстроившихся в жиденькую линию палаток старьевщиков, где продавались гнутые гвозди, одинокие башмаки, обрывки ткани и другой мало кому потребный хлам. Место было неприятное, и он поскорей свернул к частоколу, отгораживающему покупателей от высокого обрывистого берега. Некоторые бревна вывалились, и в гнилозубых просветах серебристо поблескивала лента реки.
Зовут кого-то! Его?! Кажется, да. Определенно его. Только кто? Странно, ничего плохого он сделать не успел, во всяком случае сегодня. Ах, вот кто! Он разглядел в одном из провалов бегающие глаза. Худая бледная рука на миг вынырнула из подзаборной тени и призывно махнула ему.
Это не сулило ничего приятного. Такие призывы заканчиваются всегда одним и тем же. Подойдешь – побьют и отберут все, что у тебя есть, побежишь – догонят и все равно отберут, а побьют сильнее. «Да и кто они такие, чтобы подзывать его, как мавританского раба?» – плеснулась под черепом гневная мысль.
Вскинув подбородок, мальчик двинулся дальше, всем видом показывая, что не заметил жеста, но не успел сделать и дюжины шагов, как на его плечо легла рука. Легкая, не взрослая. Одним движением он скинул ее и нарочито медленно обернулся. Перед ним стояли трое. Хоть и дети, но старше него, года, может, на три. Землистые лица, мосластые руки торчат из коротких рукавов. Двое смотрят недобро, третий как будто сквозь, неприятно ухмыляясь одной стороной щербатого рта. Словно настоящие бандильерос с большой дороги. Мальчик поежился под накидкой, ставшей вдруг не по размеру большой.
Щербатый заговорил. Слов не понять, но и так ясно. Знает ли он, что тут таким ходить нельзя? А если хочет ходить, то должен заплатить дань, или будет бит и выкупан в реке. Во все времена, во всех странах старшие пристают к мелюзге одинаково.
Главарь закончил и требовательно протянул руку. Мальчик затравленно оглянулся. Бежать бессмысленно. В толпе он еще мог бы затеряться, но не здесь, на окраине, куда редко забредают покупатели. Помощи ждать неоткуда. Только несколько торговцев с каким-то животным интересом на постных физиономиях следят за приближающейся расправой. Видимо, такие представления тут не в новинку и пользуются немалым успехом.
Один на один он, может быть, и смог бы выстоять. Даже против вожака. Но трое – это много. Он опустил голову и отступил, моля Святую Деву Марию защитить его от варваров. Но Дева, видимо, была занята своими делами и на его молитвы внимания не обратила. Грязная, пахнущая дегтем рука ткнулась ему под нос, сгребла ворот, потянула. Обмотанные тряпками сапожки поехали по грязи. Высоко над головой поднялся тяжелый кулак, закрывая полнеба.
Почти ничего не соображая от страха и отчаяния, мальчик зажмурился, закусил губу и с размаху пнул обидчика. Носок сапога попал во что-то мягкое, податливое. На секунду вселенная замерла, потом разразилась странным полухрипом-полуписком, и чужие пальцы разжались. Мальчик увидел, как медленно, словно во сне, оседает на сырую землю щербатый, баюкая ушибленный пах. Второй подросток неловко скакнул вперед, вытянув руку. В кулаке темнел заточенный и обожженный сучок.
Отпрыгнув в сторону так, чтоб между ним и противником остался барахтающийся в грязи щербатый, мальчик выдернул из-под накидки меч, выставил перед собой тускло блеснувшее лезвие и для верности подхватил его второй рукой. Вошедшего в раж подростка это не остановило. Он перескочил через стонущего предводителя, и мальчик тут же с силой опустил клинок на его запястье. Сук вылетел из скользкой от пота ладони и рыбкой скользнул под какой-то прилавок. Двинув лезвие вперед, мальчик глубоко вогнал острие чуть повыше локтя. Кончик глухо стукнулся в кость. Парень заорал и повалился на поднимающегося из грязи главаря, увлекая его обратно. По серому ноздреватому снегу расплылось багровое пятно.
