Филиппо бросил на Элену сердитый взгляд — ее печальное лицо было вызовом общему торжеству. Он мог бы почувствовать себя абсолютно счастливым, но… Он теперь получил все. Все… кроме наследника. Может быть, следовало бы теперь прислушаться к совету своей матери, когда-то данному ей. Но избавиться от жены ему мешало сознание того, что до нее, даже мертвой, будут прикасаться десятки чужих рук, в том числе и мужских, — нет, это было для него непереносимо: чувство собственности в Филиппо было гипертрофированным.

Мариэтта в двадцать четыре часа должна была покинуть дворец Торризи. Когда она вернулась домой из Дворца герцога, чиновники уже находились во дворце Торризи, успев загодя обзавестись ключами Доменико. Они дали позволение на то, чтобы хранилище драгоценностей — помещение, имевшееся в каждом дворце — было открыто для нее, сколько требовалось, с тем, чтобы она имела возможность забрать некоторые ценности, лично принадлежащие ей, включавшие и фамильные, которые Доменико вручил ей, а также некоторые другие ювелирные изделия, полученные ею от мужа в разное время. Также было позволено изъять из сундуков довольно значительную сумму денег для оплаты прислуги, поваров и прочих, занятых ранее в хозяйстве лиц. После этого тяжелые двери были наглухо закрыты и опечатаны.

Упаковка всех вещей, принадлежавших лично Мариэтте и ее дочери Елизавете, взяла на себя одна только Анна. Пожилую женщину подкосил такой страшный поворот событий, повлекший за собой отдание под суд ее господина Доменико Торризи и заключение его в тюрьму, что для нее означало потерю самой лучшей работы, которую ей приходилось когда-либо получать. Она знала, что ее бывший хозяин очень хорошо бы обеспечил ее одинокую старость, будь он в силах.

Зайдя в покои Доменико, Мариэтта постаралась взять как можно больше одежды Доменико. Получилась увесистая поклажа, с которой она направилась вниз, туда, где Анна хлопотала над большим дорожным сундуком.

— Анна, поторопись! Положи одежды синьора Доменико вперемешку с моими, чтобы не так было заметно. Хоть он и заключенный теперь, добрая одежда всегда пригодится ему.

Мариэтта не сомневалась, что людям непосвященным, каковыми были чиновники, будет весьма трудно заметить пропажу нескольких сюртуков или халатов, поскольку гардероб ее супруга отличался большим разнообразием. Кроме того, она сунула в сундук несколько его самых любимых книг и географических карт. Хотя его изъятые драгоценности уже лежали в особой опечатанной шкатулке, Мариэтта знала, где в потайном месте хранились представляющие ценность карманные часы, и взяла их оттуда. Эта вещь когда-то принадлежала отцу мужа, и Мариэтта помнила, что когда-то он даже с улыбкой сказал ей, что настанет день, когда они перейдут к их сыну.

Их сын! О каком сыне можно было мечтать теперь, когда Доменико приговорен пребывать в тюрьме до самой смерти! Эта жуткая истина доставила ей такую душевную боль, что Мариэтта на какое-то время даже застонала. Как же теперь? Ждать, пока какой-нибудь очередной дож, пришедший на смену нынешнему, смилостивится и подпишет Доменико амнистию или помилование? А она, к тому времени уже бесплодная старуха, встретит его у тюремных ворот?

— Синьора! — к ней спешила девушка-служанка. — Чиновники желают видеть вас в музыкальной комнате. — Она, казалось, была смущена. — Дворецкий уже говорил им, что этот клавесин принадлежит вам.

Последовавшая затем дискуссия о клавесине, украшенном замечательной росписью — один из самых дорогих ее сердцу подарков Доменико к ее дню рождения, — положила конец различиям во мнениях, и было решено, что он остается во владении Мариэтты. Она, опасаясь, как бы чиновники не спохватились и не изменили решения, тут же распорядилась отправить инструмент из дворца. Новым адресом стал тот самый дом, где они вместе с Эленой произвели на свет своих детей. Леонардо, который так и не отдавал никому ту самую квартиру, предложил Мариэтте стол и дом, и она с благодарностью согласилась.

Очень грустный момент наступил, когда Мариэтта, уже готовая к отъезду и одетая по-дорожному, вышла в один из залов, чтобы попрощаться с теми, кто верой и правдой служил на протяжении стольких лет мужу и ей, и поблагодарить их от души. Она держала на руках Елизавету, не выпускавшую из рук свою любимую куклу. Хотя Мариэтта знала по домашним записям, что челяди более, чем достаточно, она тем не менее поразилась, когда перед ней выстроилась шеренга из девяти десятков человек: млад и стар, мужчины и женщины. Здесь присутствовали и приглашенные по такому случаю гондольеры Торризи, вырядившиеся в свои лучшие ливреи, да и остальные слуги тоже постарались приодеться — все женщины были в чистых передниках и чепцах. Она обошла всех, найдя буквально для каждого теплое слово, дворецкий тут же раздавал жалование; каждый из них получил еще дополнительную сумму денег лично от нее — уложенные в одинаковые небольшие кожаные кошельки монеты. Большинство женщин всплакнули, да и некоторые мужчины с трудом удерживались от слез — ведь и их семьи на протяжении нескольких поколений прислуживали в этом прекрасном дворце.

После того как все завершилось, самый главный из гондольеров дома Торризи поспешил к ней, чтобы сопроводить к гондоле и отвести ее на новое местожительство. Не оглядываясь, она стала спускаться вместе с ним к гондоле. Ей было известно, что в течение часа или двух и этот дворец, равно как и все остальные, принадлежавшие Торризи, будут заперты и опечатаны до тех пор, пока не решится судьба их самих и всего, что было в их стенах. То же ожидало и их загородную виллу, в которой они с Доменико провели столько счастливых дней и часов. Взгляд Мариэтты был устремлен вперед. У нее теперь оставалась двуединая задача: первое — вырастить и дать все, что можно Елизавете, и добиться если не реабилитации, то хотя бы смягчения приговора для Доменико. А конечной ее целью было доказать его невиновность.

Адрианна вместе с Леонардо задали ее. Едва ступив на порог, Мариэтта сразу же почувствовала, как постарались они, чтобы ей было хорошо здесь. Отведенная ей комната оказалась достаточно просторной, и там вполне помещался клавесин. Кухня, размещавшаяся прежде на первом этаже, была оборудована в комнате, где происходили роды: она сейчас ничем не напоминала прежнее помещение — новые панели стен, новая большая удобная плита; потолок сиял свежей побелкой. Мариэтта поняла, что они стали готовиться к сегодняшнему дню загодя, едва начался процесс над Доменико.

Буквально в первые полчаса пребывания здесь Мариэтты появилась снедаемая чувством вины и стыда за своего супруга Элена.

— Это я довела тебя до этого, Мариэтта! Я ничего не сумела сделать для Доменико, а теперь точно знаю, что все это происходило буквально у меня под носом.

— Тебе незачем корить себя, Элена. И Доменико, и мне прекрасно известно, сколько сил ты положила, чтобы этого не было, и мы оба очень благодарны тебе.

— Как же вы все поместитесь здесь? — Элена в изумлении обвела взором комнату. Она успела так привыкнуть к огромным помещениям дворца, что эта квартира, по мнению Мариэтты, очень просторная, казалась ей даже меньше, чем тогда, когда их застали роды. Потом, завидев открытую дверь в соседнюю комнату, она помимо своей воли устремилась туда, но вдруг остановилась, увидев спящую в кроватке Елизавету.

Мариэтта подошла к ней и обняла.

— Если хочешь, сходи к ней.

Элена покачала головой и закрыла дверь.

— Нет, — сказала она, стараясь побороть отчаяние, приложив руку к горлу. — Это твой ребенок. Любовь к ней не лишит меня рассудка.

— Мне никогда бы этого не выдержать. У меня нет твоей силы воли.

Элена сокрушенно улыбнулась.

— Силы воли, говоришь? Да нет, это просто-напросто трусость, вот что это такое. Я уже не в силах переносить боль. А теперь, наверное, стану навещать тебя только тогда, когда Елизавета будет спать.