С высокой галереи хоров Мариэтта увидела и дожа Венеции, сидевшего в золотых одеждах и с золотым же cornо — шапочке, увенчанной рогом, символом его власти. Сенаторы, дворянство, представители законодательной власти и правительства резко контрастировали алыми мантиями с темно-серыми, похожими на крылья летучих мышей, гражданскими платьями членов Большого Совета, собравшихся здесь.

Когда началась месса, Мариэтта подумала, что лучшего места для пения не сыскать в целом свете. Акустика гигантского собора создавала впечатление, что величавые звуки органа, казалось, вот-вот раздвинут позолоченные мозаичные стены, и голоса хористок действительно превратятся в голоса тех ангелов, с которыми их так часто сравнивали. Победные звуки серебряных труб звучали так, будто сам архангел Гавриил наделил трубачей своим даром.

С этого дня в жизнь Мариэтты и Элены вошел совершенно новый мир музыки. Они пели на очень многих важных фестивалях во Дворце дожей. На концертах их располагали рядами вдоль специально возведенных для этих целей задрапированных бархатом галерей, как не раз потом повторяла Элена, вроде бы рассовывали по карманам какого-то огромного сюртука, принадлежащего великану. Им приходилось петь и в помпезных городских залах, и сверкавших позолотой и хрусталем бальных залах дворцов, и это позволило двум юным подругам увидеть воочию ту роскошь, в которой жила аристократия, слушавшая их пение из украшенных резьбой позолоченных кресел. Иногда дюжина хористок сопровождала своим пением из-за решеток и драпировок одной из стен игру за столами, ставки в которой нисколько не уступали богатству собравшихся людей. Это, в свою очередь, приоткрыло завесу и над другой стороной жизни и показало им, какой изменчивой может быть фортуна.

Богатые люди — будь то венецианцы или иностранцы — всегда сочли бы за честь сами оказаться в числе гостей, приглашаемых на приемы в Оспедале, где им представляли ведущих музыкантов и хористок. Женщины в стремлении поглядеть вблизи на знаменитый хор Оспедале вполне соперничали с мужчинами. Адрианна, примадонна Оспедале, давала Мариэтте и Элене советы, как вести себя на подобных приемах. Для высокой молодой женщины, лет двадцати пяти, с мягкими иссиня-черными волосами и с безупречно ровной оливковой кожей и застенчивым лицом, которое оживляли большие черные глаза и улыбчивый рот, титул Венеры Пиетийской явился полной неожиданностью, потому что она не обладала и десятой долей того темперамента и чувственности, нередко приписываемых женщинам ее внешности и статуса. Добрую и отзывчивую девушку можно было застать у колыбели какого-нибудь грудного сироты, нашедшего приют под крышей Оспедале, когда хористки дежурили в спальнях малышей в качестве нянек, или же увидеть, как она выслушивает любую соученицу, пришедшую к ней за помощью или советом. Именно она помогала Мариэтте и Элене, облегчая всегда трудный период адаптации в чужом месте, постепенно вводя их в курс всех тонкостей жизни в Оспедале и ее распорядка дня.

— А теперь, вспомните все, что я вам говорила, — напутствовала она, когда девушки вместе с остальными хористками готовились к своему первому приему. Никто лучше нее не умел чарующе улыбаться или вкрадчиво говорить, избегая, однако, цепких рук и тактично отвергая льстивые комплименты. Она уже нашла мужчину по себе, но предпочитала держать его имя в секрете.

Вскоре Мариэтта и Элена тоже научились искусно уклоняться от ухаживаний и вообще нежелательных проявлений внимания. Число людей действительно приятных в общении, оказалось несравненно большим, причем все те, чьи домогательства отвергались, относились к числу вновь прибывших в Венецию и ни разу не бывавших ни на одном их концерте и знавших о хоре понаслышке. И то, с чем эти люди сталкивались при встрече с ними, разбивало в пух и прах их иллюзии. Стало обычным делом позволять себе пренебрежительную реплику, не задумываясь о том, что бедная девушка может нечаянно услышать это.

Именно в таких ситуациях добросердечие Элены раскрывалось в полной мере. Она могла и успокоить, и приободрить, и даже развеселить до слез.

— Вот я вся такая, — как-то печально исповедовалась она Мариэтте, — всех всегда веселю, когда у самой на душе кошки скребут. Может, мне остановиться на этом ученике пекаря? Он красивый парень и любит меня! Встретив меня внизу, когда делает первую доставку, он не преминет переброситься словом-другим, а принося пирожные, напоминает, (чтобы не забыла выпить чашечку горячего шоколада.

Мариэтту это развеселило.

— Знаешь, а ты никогда не останешься голодной, если выйдешь за пекаря!

Элена зашлась веселым смехом.

— Нет! Но зато, в конце концов, я стану толстой-толстой, как бочка. Эти пирожные — просто пальчики оближешь!

В начале января 1780 года один за другим были отпразднованы дни рождения Мариэтты и Элен.

Изеппо и его жена по давно сложившейся традиции привезли Мариэтте домашний торт. Они сидели по разные стороны позолоченной решетки в комнате для посетителей и оживленно болтали. Разделив торт, Мариэтта один кусок с сахарными цветами отложила для сирот из группы малышей, и прежде всего девочке пяти лет по имени Бьянка, крестнице Мариэтты. Адрианна, чтобы хоть как-то облегчить страдания Мариэтты, пережившей тяжелую утрату, показала ей малышку, за несколько часов до этого подброшенную в Оспедале. Она сразу же прониклась симпатией к этому безымянному существу, оставшемуся, как и она сама, без отца и матери, и согласилась заботиться о девочке.

— Хочешь стать ее крестной? — спросила тогда Лдрианна. Мариэтта тут же с энтузиазмом закивала головой, и Адрианна предложила ей выбрать для малышки имя.

— Бьянка, — без промедления выпалила Мариэтта. — Это такое красивое имя и так к ней подходит.

Когда Мариэтта и Элена подружились, то, разумеется, стали вдвоем заботиться о маленькой Бьянке, они ведь всегда и во всем были вместе. Когда девочка подросла, Элена стала учить ее играть на флейте. А теперь они решили угостить девочку тортом.

— Ой, какой он розовый! Это все мне, да? — захлопала в ладоши Бьянка, едва только увидев лакомство.

Немного поиграв с Бьянкой и другими малышами, Мариэтта, перед тем как уйти, спела с ними «Коломбину».

Теперь вечерние выступления позволили подругам увидеть и услышать то, о чем они так мечтали: разноцветные костюмы и маски, веселую музыку и смех карнавала, разглядывать маски не на стене своей мастерской, как когда-то, а на лицах людей.

С раннего детства Мариэтта наперечет знала все легенды и поверья, связанные с традиционными масками. Многие из них основывались на персонажах Коммедья дель арте [2], но были и другие, более древние. Самой пугающей оставалась маска баута, белого цвета, впрочем, они всегда были белыми. Свое название она получила от черной шелковой или атласной мантильи, полностью закрывавшей голову надевшего ее. Закреплялась мантилья под подбородком и носилась вместе с треуголкой, причем как мужчинами, так и женщинами. Она, наверное, умерла бы со страха, увидев выросший из темноты темный силуэт в бауте, выглядевший, как предвестник смерти, не дай Бог еще и в гондоле, освещенной лишь скупым светом редких фонарей. Такую маскировку мог использовать кто угодно: отчаявшийся любовник, а то и слишком ревнивый муж; женщина, решившая наставить благоверному рога, либо преступник, задумавший убраться из города подобру-поздорову без лишнего шума; сенатор, преследующий кого-нибудь инкогнито с секретной миссией, чаще других — шпион; короче, любой, для кого анонимность — сама жизнь.

Зимой, во время карнавала, Мариэтта и ее коллеги-хористки подошли к портику у Палаццо Манунта, что на канале Гранде; вечерний морозец преобразил город, заставив его сверкать тысячами крохотных искр. Цветные фонари, зажженные на время праздников, освещали нетерпеливые лица девушек, когда они входили в увешанный флагами и флажками коридор, служивший передней. Как почти во всех подобных дворцах, старинное оружие, в изобилии развешанное на стенах, причудливо умещалось рядом с многоцветьем гобеленов. Хрустальные люстры из Мурано [3]ярко освещали роскошную, богато украшенную лестницу. Отдельным входом, отгороженным от парадного, девушек быстро провели в специально отведенную для них комнату, с виду напоминавшую спальню, где можно было переодеться и привести себя в порядок; в одном из углов, задрапированном ширмочками с веселыми узорами, предусмотрительно стояли ночные горшки.