— Что ты, что ты? Никуда я не уезжаю, может быть, через год или даже через два, — успокаивала девочку Мариэтта, и в то же время ей хотелось как-то подготовить ее к возможной, хоть и, по всей видимости, не очень скорой, разлуке. — Ведь никто же в Оспедале навечно не остается.

— Но ты не уедешь далеко? — Бьянка была явно встревожена тем, что услышала.

— Далеко или нет — если люди действительно любят друг друга, расстояние — не помеха. Я всегда буду тебе писать и всегда знать, где ты, а ты — где я. И смогу тебя навещать, может быть, даже и тебе позволят приехать ко мне в гости. Всегда с удовольствием приеду в Венецию повидаться с тобой и Эленой. — Конечно, было рановато говорить девочке о том, что она возьмет ее к себе, но Мариэтта от души надеялась, что Аликс не станет этому противиться, и в один прекрасный день и ее крестница сможет уехать с ней из Оспедале.

Но ребенок не уступал.

— Но я же еще не могу писать так хорошо, чтобы написать тебе длинные письма.

— Ну, этому недолго и научиться. Я буду с тобой заниматься дополнительно, вместо Элены. Ну что, найдем мы с тобой полчасика, чтобы ты поучилась писать, а, Бьянка? И Элена получит твое маленькое письмецо после свадьбы.

Девочка даже запрыгала от удовольствия.

— О, да, да, конечно!

Синьора Челано понимала толк в том, как заставить людей работать, и была неистощимой по части выискивания огрехов у Элены. Она заставляла девушку наизусть запоминать расстановку сервизов и раскладку столовых приборов для банкета на сотню гостей, где каждая вилка и вилочка, ложка и нож располагались строго на своем месте, и не дай Бог, если бокал оказывался не там, где ему полагалось. Часто они вместе с Лавинией подсаживались к почтенной синьоре и втроем составляли бесконечно длинное меню для мириады гостей, включавших самого дожа Венеции, множества иностранных посланников и других не менее влиятельных персон. Ведь именно на плечах жены главы дома лежало составление меню для ужинов и обедов. И если хотя бы одно из блюд не удовлетворяло вкусам синьоры, то за этим: неизменно следовал целый спектакль. Старуха, прижав к скривившемуся узкогубому рту накрахмаленную салфетку, начинала визжать либо выказывать иные признаки преувеличенного отвращения. Элена, надо заметить, держалась молодцом, ни разу не потеряв самообладания.

Но, несмотря на первые неудачи и обременительность всех процедур, Элена все же сумела освоить это довольно хитрое ремесло. Конечно, первое время эти репетиции светских бесед с высокопоставленными друзьями дома вызывали у нее лишь усмешку, но зато теперь она уже твердо знала, что может быть темой таких бесед, а что нет. Впрочем, было одно правило, которое вызывало у нее стойкое отвращение.

— Никогда не следует упоминать об Оспедале, кроме как в связи с концертами, — не терпящим возражений тоном заявила однажды синьора Челано. — Этот этап твоей жизни закончился. И вообще, твоя настоящая жизнь началась, по сути дела, лишь когда ты поселилась здесь… нет, даже тогда, когда впервые переступила порог этого дома. Обо всем остальном можно упоминать лишь в крайнем случае, например, с связи с твоей покойной бабушкой, поскольку она, несомненно, женщина почтенная, обладавшая вкусом.

Задолго до вечера, когда должен был состояться бал, Элену охватило приятное волнение. Она не виделась с Марко с тех самых пор, как переехала во дворец Челано, и сейчас едва могла спокойно усидеть на месте, когда цирюльник приводил ее неповторимого оттенка волосы в соответствие с последней модой, украшая их цветами и лентами. Затем пришло время надевать платье, широчайший кринолин нежно-розового оттенка с пышными фестонами, прекрасно подходившее к ее шелковым туфелькам. Когда она, сойдя вниз, увидела Марко, устремившего на нее полный любви взгляд, она, презирая все условности этикета, бросилась к нему, заставив очень многих присутствовавших членов семьи Челано, которым невесту Марко следовало представить в первую очередь, смущенно потупить взоры или удивленно взметнуть вверх брови.

— Элена, дорогая! — смущенно бормотал счастливый Марко, обнимая и целуя ее. Потом, понизив голос, прошептал ей прямо на ухо, чтобы не услышали остальные. — Никто не может держать нас в разлуке. Как это я не могу видеть тебя в моем же собственном доме?

Она рассмеялась.

— Ну уж теперь, когда я всему так быстро научилась у синьоры — твоей матери, в награду за это, может быть, мне и позволят.

— Стало быть, ты делаешь успехи?

— Я собираюсь стать утонченной, обладающей непревзойденным вкусом хозяйкой и самой лучшей женой на целом свете!

— А я буду для тебя самым лучшим мужем!

Они снова поцеловались и обменялись улыбками, смысл которых был ясен лишь им одним. Потом их разъединила синьора Челано. Она появилась сердито шурша шелковым кринолином цвета красного вина, и этим шествием с сыном по правую руку и будущей невесткой по левую ознаменовала начало официальной церемонии представления Элены гостям. Элена отметила про себя, что ее будущие родственники отличались горделивым видом, страстным блеском в глазах и элегантностью, это относилось как к мужской их части, так и к женщинам. Но среди них все же была пара двоюродных братьев, если не троюродных, которые как ни пыжились, все же не дотягивали до всей остальной родни. Несмотря на эти освященные веками семейные связи, они принадлежали к числу Барнаботти. Это имя давали обедневшим дворянам, которые не имели права ни от государства, ни от семьи на то, чтобы жениться, но которым закон предписывал сохранять все же некоторые отличительные признаки принадлежности к дворянству, например, шелковую одежду, служившую в Венеции знаком благородного происхождения. Они получали от Большого Совета скромные вспомоществования и жили в домах, предоставляемых им приходом церкви Санта-Барнаба. Невооруженным глазом было видно, что эти люди относились к ней с еще большим высокомерием, чем остальные Челано, чье пренебрежение к ее скромного родства предкам все же ощущалось сквозь тонкий поверхностный слой благовоспитанности. Именно эти, постоянно готовые к любому конфликту радикалы Барнаботти, всегда натравливали Челано на Торризи, поддерживая между ними атмосферу взаимной ненависти, не давая угаснуть вековой кровной вражде.

Но, по мнению Элены, лично для нее не было среди всех Челано человека опаснее, чем физически сильный и по-своему красивый, но какой-то недоброй, жестокой красотой, Филиппо, во всем, что касалось дурного нрава, оставивший далеко позади свою матушку. Этот человек с квадратным лицом, кустистыми бровями, глубоко посаженными глазами, постоянно настороженными и блеском напоминавшими холодный гранит, слегка вздернутым носом и особенной формой ноздрей всегда сохранял заносчиво-дерзкое выражение, которое не мог изменить даже очень красивый подбородок. Одетый в голубой сюртук, богато вышитый серебром, он распространял спесивый дух, всегда сопутствующий людям, привыкшим упиваться собственной внешностью, жесткие линии рта придавали лицу агрессивность, и Элену всегда коробило, когда он бросал на нее откровенно похотливые взгляды. И хотя она старалась избегать с ним встречи в этот вечер, он намеренно постоянно держался в секторе ее обзора, будто они оба играли в какую-то не очень понятную ей тайную игру. И когда Филиппо приблизился к ней, чтобы пригласить на кадриль, сделав при этом очень грациозный, начинавший входить в моду жест рукой, ее сердце упало, но отказать она не могла и была вынуждена пройти с ним один круг по залу. Как Элена и опасалась, он дал волю своим пальцам, а когда во время танца ей надо было пройти у него под рукой, он без тени смущения уставился вниз, бесстыдным взором рыская по ее декольте.

— Вот уж никогда не думал, что вы выдержите мою матушку в роли наставницы, — признался он во время танца с откровенно циничной усмешкой, — но мне говорили, ах, да, Лавиния говорила, что вы справились со всем блестяще. А это очень непросто. Я снимаю перед вами шляпу. И с нетерпением жду, когда же мы познакомимся ближе.