У мисс Бринклоу, однако, не было подобных внутренних оков.

— Пожалуйста, — сказала она прямолинейно, — расскажите нам, что представляет собой эта обитель.

Чанг слегка приподнял брови. Он как бы мягко выражал свое несогласие с такой настойчивостью.

— Сделать это, мадам, будет для меня величайшим удовольствием. В меру своих способностей. Что именно хотели бы вы узнать?

— Прежде всего сколько вас здесь и кто вы по национальности? — Было очевидно, что ее приверженная порядку мысль не отклонялась от тех профессиональных задач, которые мисс Бринклоу выполняла в Баскуле.

Чанг ответил:

— Тех, кто достиг полного статуса ламы, около пятидесяти. И есть еще несколько человек вроде меня, кто еще не пришел к полному посвящению. В должное время мы, надо надеяться, тоже станем ламами. Что касается нашего национального происхождения, то тут собрались представители очень многих народов, хотя, естественно, большинство — китайцы и тибетцы.

Мисс Бринклоу поспешила сделать вывод, хотя бы и ошибочный.

— Понятно. Значит, это действительно туземный монастырь. А ваш главный лама — тибетец или китаец?

— Нет.

— А англичане среди вас есть?

— Несколько.

— Боже мой, это просто замечательно! — Мисс Бринклоу остановилась, чтобы перевести дыхание, и тут же продолжала: — А теперь скажите мне, какая у вас вера?

Конвэй откинулся на стуле в ожидании забавы. Ему всегда нравилось наблюдать, как сталкиваются противоположные образы мысли. И сцена, в которой выступали, с одной стороны, выказываемая мисс Бринклоу прямота честолюбивой школьницы, а с другой — ламаистская философия, — эта сцена обещала ему немалое развлечение. Вместе с тем он не мог допустить, чтобы их хозяин в испуге замкнулся, и потому поспешил сгладить углы. Примирительным тоном он сказал:

— О, это довольно-таки сложный вопрос.

Но мисс Бринклоу вовсе не собиралась что-либо смягчать. Вино, успокаивающе подействовавшее на других, ей только прибавило живости.

— Конечно, — сказала она, сопровождая свою речь величественным жестом, — я предана истинной религии. Но я человек достаточно широких взглядов и могу признать, что другие люди, то есть, я хочу сказать, иноземцы, очень часто искренне придерживаются своих воззрений. И естественно, мне не следует надеяться, что здесь, в этом монастыре, я встречу людей, которые будут во всем со мною согласны.

Ее уступка вызвала у Чанга кивок признательности.

— Но почему же нет, мадам? — ответил он на своем четком и приятно звучащем английском языке. — Должны ли мы считать, что если некая вера истинна, то все другие обязательно ложны?

— Ну разумеется. Это же совершенно очевидно.

Конвэй опять вмешался:

— Право же, я думаю, нам лучше не затевать спор. Но мисс Бринклоу ставит вопрос, занимающий, признаться, и меня, и это вопрос об идее, которая привела к созданию обители, столь мало похожей на другие.

Чанг ответил размеренно и негромко:

— Если попытаться выразить суть дела в очень немногих словах, мой дорогой сэр, то основу нашей веры я бы определил как умеренность. Воздержание от всего лишнего, избыточного — вот добродетель, которую мы проповедуем. И сюда, если вы простите этот парадокс, включается также непринятие избыточной добродетельности. Наблюдая за долиной, которую вы видели и где под руководством нашего ордена живут несколько тысяч человек, мы убедились, что соблюдение этого принципа позволяет достигать значительных степеней счастья. Мы правим с умеренной строгостью и взамен получаем умеренное послушание. Я думаю, у меня есть основания утверждать, что наши люди ведут умеренно трезвый образ жизни, умеренно благонравны и умеренно честны.

Конвэй улыбнулся. Ему понравилось, как это было сказано, и кроме того, в какой-то мере отвечало его собственным душевным наклонностям.

— Кажется, понимаю. И догадываюсь, что люди, встретившие нас сегодня утром, — это жители вашей долины?

— Да. Надеюсь, во время путешествия вы не заметили у них каких-либо порочных качеств?

— О нет, никаких. Я, конечно же, я радовался их умеренному твердому шагу. Вы, между прочим, определенно указали на то, что правило умеренности распространяется именно на них. Должен ли я понимать, что оно не относится к самим членам вашего монастыря?

Но на сей раз Чанг лишь покачал головой:

— Сожалею, сэр, но вы затронули предмет, который мне не дано права обсуждать. Могу лишь добавить, в нашей общине сосуществуют различные веры и обычаи, но по отношению к ним мы в большинстве своем ведем себя как умеренные еретики. Я глубоко сожалею, что сейчас не могу сказать больше.

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Вы оставляете меня во власти приятнейших размышлений. — Необычность собственного голоса, да и в ощущениях тела, вновь создала у Конвэя впечатление, что его слегка одурманили. Мэлинсон, похоже, находившийся под воздействием того же успокоительного снадобья, воспользовался все-таки случаем заметить:

— Это было очень интересно, но, право же, я полагаю, пришло время обсудить, как мы будем отсюда выбираться. Сколько нам может быть выделено носильщиков?

Вопрос, столь практический и так жестко поставленный, проломил наст мягкой учтивости, под которым не нашлось никакой твердой опоры.

После довольно продолжительного молчания Чанг ответил:

— К сожалению, мистер Мэлинсон, я не тот человек, к которому с этим следует обращаться. Но в любом случае, мне кажется, это никак не может быть устроено сейчас же.

— Но что-то должно быть сделано! Нас всех ждет работа, а друзья и родные будут беспокоиться насчет нашей судьбы. Мы просто обязаны вернуться. Мы признательны вам за такой прием, но мы никак не можем прозябать здесь без дела. Если это осуществимо, мы хотели бы отразиться в путь не позднее завтрашнего утра. Надеюсь, среди ваших людей найдутся добровольцы, чтобы нас сопровождать, и мы со своей стороны, конечно, не оставим их без должного вознаграждения.

Последние слова Мэлинсон произносил в нервозной поспешности, будто боялся, что ему станут отвечать, прежде чем он успеет договорить до конца. Но из Чанга он вытянул только спокойный и не лишенный скрытого упрека ответ:

— Да, но все это едва ли входит в круг моих полномочий.

— Нет? Ну, тогда, может быть, вы в состоянии сделать хоть что-нибудь. Если вы можете дать нам крупномасштабную карту местности, это будет очень хорошо. Похоже, нам предстоит долгое путешествие, и это тем более говорит в пользу раннего старта. У вас, надеюсь, есть карты?

— Да, у нас их очень много.

— Вот мы и позаимствуем парочку-другую, если не возражаете. Позднее мы сможем их вернуть. Ведь вы, полагаю, время от времени общаетесь с внешним миром? И кстати, хорошо было бы заранее подать отсюда весточку, чтобы успокоить наших друзей. Как далеко от монастыря ближайшее телеграфное отделение?

Морщинистое лицо Чанга выражало безграничное терпение. Но он не ответил. Мэлинсон чуть подождал и снова взялся за свое:

— Ладно, как вы действуете, когда вам что-нибудь нужно? Что-нибудь из цивилизованного мира, я хочу сказать. — Легкий испуг начал появляться в его глазах и голосе. Вдруг он резко отодвинул свое кресло и встал. Он побледнел и устало провел рукой полбу. — Я так устал, — тихо проговорил он, оглядывая комнату. — Мне кажется, никто из вас вовсе и не собирается мне помочь. Тогда я задам только один простой вопрос. Разумеется, вы не можете не знать ответа. Раз уж в ваших ванных комнатах установлено все это современное оборудование, то как оно сюда попало?

Опять воцарилась тишина.

— Значит, не хотите говорить? Это, я полагаю, составляет часть тайны, скрывающей и все прочее. Конвэй, должен заметить, что вы ведете себя как последняя размазня. Почему вы не добьетесь истины? Я совершенно без сил сейчас… но… завтра, видимо… мы должны уйти завтра… это важно…

Он соскользнул бы на пол, если бы Конвэй не подхватил его и не помог сесть в кресло. Потом Мэлинсон немного пришел в себя, но в разговор больше не вступал.