Они прошли по долине пару миль, и подъем стал круче, но к этому времени солнце скрылось в облаках и даль затянулась серебристой дымкой. Слышался грохот лавин, срывавшихся с заснеженных вершин. Посвежело, и как бы в подтверждение того, что погода в горах меняется очень быстро, вдруг стало отчаянно холодно. Подул ветер, вихрь мокрого снега прибавил участникам похода множество неприятностей, и даже Конвэй на мгновение почувствовал, что идти больше не может. Но вскоре возникло впечатление, будто подъем кончился. Носильщики остановились, чтобы поудобнее уложить на плечах поручни паланкина. Состояние тяжело дышавших Барнарда и Мэлинсона подсказывало продлить привал, но тибетцы явно поторапливались и знаками показывали, что дальше идти будет легче.
После этих заверений нерадостно было увидеть, как сопровождающие достали и начали разматывать веревки. «Уже собираются вешать нас?» — воскликнул Барнард — весело, как того и требует юмор висельника.
Но вскоре обнаружилось, что проводниками движет менее грозное намерение. Они попросту собирались объединить всех общей связкой, как это обычно делается при восхождениях на гору. Заметив, что Конвэй знает, как управляться с веревкой по-альпинистски, они зауважали его гораздо больше и позволили ему по-своему распорядиться с его спутниками. Он поставил себя после Мэлинсона, так что тибетцы были впереди и сзади, потом следовали Барнард и мисс Бринклоу и, замыкая цепочку, опять тибетцы. От него не скрылось, что, пока их руководитель спал, эти люди склонны были доверить ему, Конвэю, права распорядителя. Он ощутил знакомый прилив сил. Если возникало какое-то трудное дело, он помогал решать его, используя свои основные качества — уверенность, спокойствие и ответственность. В свое время он был превосходным скалолазом и до сих пор мог, несомненно, неплохо справиться с этой ролью.
— Вам придется приглядывать за Барнардом, — полушутя, полусерьезно сказал он мисс Бринклоу, и она ответила с независимостью, достойной орла:
— Я сделаю все, что могу, но знаете, меня никогда прежде не связывали веревкой.
Но следующий отрезок пути, хотя иногда и пришлось поволноваться, оказался все-таки менее тяжким, чем они ожидали. Исчезли трудности с дыханием, которые мучили их на подъеме. Идти надо было по тропе, пробитой в скале вдоль отвесного склона, верх которого терялся в тумане. Туман — возможно, из милосердия — скрывал также пропасть с другой стороны тропинки, хотя Конвэй, любивший оценивать расстояния, не прочь был бы прикинуть на глаз ее глубину. В некоторых местах ширина тропы едва ли достигала двух футов, и его восхищало, как в этих местах носильщики управлялись с паланкином. Поражали и крепкие нервы человека в паланкине, который в таких условиях способен был спокойно спать. Тибетцы вели себя достаточно уверенно, но и они, казалось, повеселели, когда тропа стала шире и пошла понемногу вниз. Потом они начали напевать себе под нос некую варварскую мелодию, которую Конвэй готов был признать оркестровкой Массине, используемой для какого-нибудь тибетского балета. Дождь прекратился, стало теплее.
— Да, ясно, что сами мы никогда бы этой дороги не нашли, — сказал Конвэй, стараясь подбодрить себя и остальных, но Мэлинсон не счел это замечание очень утешительным.
— И что бы потеряли? — возразил он с горечью.
Они шли дальше, теперь круче под гору, и тут Конвэю попался на глаза эдельвейс — первый признак того, что они оказались на более гостеприимных высотах. Но когда он сообщил об этом, Мэлинсон еще сильнее раздосадовался.
— Боже мой, Конвэй, вы что, воображаете себя на прогулке в Альпах? Какое адово пекло ждет нас впереди, вот что я хотел бы знать. И каков план наших действий по прибытии туда. Что мы собираемся делать?
Конвэй сказал спокойно:
— Если бы ты повидал в жизни столько же, сколько я, ты бы знал, что иногда самое верное ничего не предпринимать. Что-то с тобой происходит, и пусть происходит. Нечто похожее было во время войны. В случаях вроде нашего надо довольствоваться тем, что неприятности чуть-чуть скрашиваются новизной впечатлений.
— Для меня, черт возьми, слишком мудрена эта ваша философия. Не так вы были настроены во время беспорядков в Баскуле.
— Конечно, не так, ведь там была надежда, что своими действиями я смогу повернуть ход событий. Но сейчас, по крайней мере на данный момент, на это рассчитывать не приходится. Мы здесь, потому мы здесь. Вот тебе и вся философия, если ты в ней нуждаешься. Я обычно нахожу в ней точку опоры.
— Наверное, вы понимаете, как тяжело нам придется на обратном пути, когда мы пойдем этой дорогой назад. Целый час мы тащились по краю отвесной скалы, каждый миг можно было соскользнуть вниз. Я все приметил.
— Я тоже.
— Вы тоже? — От волнения Мэлинсон закашлялся. — Наверное, я вам надоел, но как иначе? Мне все кажется подозрительным. По-моему, мы слишком послушно делаем все, чего хотят от нас эти люди. Они припирают нас к стенке.
— Даже если так, без них нам пришлось бы остаться там, внизу, и погибнуть.
— Знаю, что вы рассуждаете логично, но толку в этом все равно не вижу. Боюсь, я не могу так же легко, как вы, смириться с нашим положением. Не могу забыть, что всего два дня назад мы были в консульстве в Баскуле. Меня ужас охватывает, как подумаю о произошедшем с тех пор. Извините. Я измотался. Начинаю понимать, как мне повезло, что не попал на войну. Наверное, то и дело впадал бы в истерику. У меня такое впечатление, будто весь мир вокруг сошел с ума. Я и сам, видно, тронулся, раз так говорю с вами.
Конвэй тряхнул головой:
— Нет-нет, дорогой мой мальчик. Тебе двадцать четыре года, и ты находишься на высоте примерно двух с половиной миль над уровнем моря. Вот причины, из-за которых тебя сейчас охватывают подобные чувства. Мне кажется, ты исключительно хорошо перенес тяжелое испытание. Думаю, лучше, чем удалось бы мне в твоем возрасте.
— А вы не видите этого безумия вокруг нас? Как мы летели над горами, как пережидали этот ужасный ветер, и потом умирающий летчик, и встреча с этими молодцами — ну разве не кошмар, не бред, если оглянуться назад?
— Конечно, не без того.
— Тогда хотелось бы мне знать, как вам удается сохранять такое хладнокровие.
— Действительно хочешь знать? Я тебе скажу, хотя, возможно, ты сочтешь меня циником. Дело в том, что, оглядываясь назад, я вижу и многое другое, столь же кошмарное. Эх, Мэлинсон, это не единственное безумное место в мире. В конце концов, если тебе нравится вспоминать Баскул, припомни заодно, как перед отъездом мятежники мучили пленных, выжимая из них какие-то сведения. Обычная стиральная доска, очень действенное орудие, конечно, но, кажется, я в жизни не видел ничего более смешного и страшного одновременно. А помнишь, какую последнюю депешу мы получили перед тем, как оборвалась связь? Запрос текстильной фирмы из Манчестера, знаем ли мы, через кого наладить в Баскуле сбыт корсетов! Считаешь, это не тянет на безумие? Поверь мне, попав сюда, мы в худшем случае всего-навсего сменили один вид помешательства на другой. А что касается войны, то если бы тебе выпало быть там, ты вел бы себя так же, как и я, — трясся от страха, но не подавал виду.
Они все еще были заняты разговором, когда пришлось вдруг опять круто взять в гору, и расстояние, потребовавшееся для этого подъема, они преодолели с прежними трудностями для дыхания. Но скоро подъем кончился, туман рассеялся, и они вышли на залитую солнцем равнину. Впереди, и совсем недалеко, виднелась ламаистская обитель Шангри-ла.
На первый взгляд Конвэю показалось, что эта картина возникла перед ним из-за недостатка кислорода. Монастырь действительно имел странный, не совсем правдоподобный вид. Несколько ярко раскрашенных пагод прилепилось к горе. Но ни в одной из них не было угрюмой задумчивости, свойственной замкам на Рейне. Скорее, они походили на хрупкие лепестки выращенного на скале цветка. Смотрелось это величественно и изысканно. Самый вид обители требовал к себе строго почтительного отношения. И взгляд, исполненный этой почтительности, скользил вверх — по молочно-голубым крышам и потом, оторвавшись от них, поднимался к серым громадам скал, напоминавшим Веттерхорн над Гриндельвальдом. [17]А там дальше, позади этой горной твердыни, ослепительно сверкающей пирамидой уходили в небеса склоны снежного конуса Каракала. Конвэй подумал, что, может быть, это самый потрясающий горный пейзаж в мире, и он представил себе, какая огромная масса снега и льда давит на скалу и как стойко она выдерживает это давление. Не исключено, что однажды гора расколется и половина великолепия Каракала опрокинется в долину. Он ощутил приятное волнение, размышляя о том, как бы это было страшно и как ничтожна вероятность, что это может случиться.
