Подданный государства или последователь любой из узаконенных систем суеверий не решится задать подобный вопрос. Ради будущего блага он мирится с тем, что считает преходящим злом, и терпеливо взирает на нравственное падение человека. Но верования ассасина требуют от него иных добродетелей, кроме смирения, когда ближние стонут под игом тирании или принижены до состояния животных, не ощущающих своих цепей. Ассасин полагает, что человек — прежде всего человек и лишь тогда имеет право на преимущества своего положения, когда и сердцем, и разумом воздает дань божеству Природы. А развращенные, порочные, низкие — что они такое? Всего лишь тени из дурного сна, сотворенные духом Зла; меч милосердного воителя должен исторгнуть их из нашего прекрасного мира. Это — бесплотные кошмары, призраки горя и зла, восседающие на раззолоченных тронах и ютящиеся в зловонных притонах нужды. Ни один ассасин не мог бы покорно мириться с пороком или стать милосердным пособником лжи и бед. Его путь через пустыню, именуемую цивилизованным обществом, был бы отмечен кровью угнетателей и разорителей. Злодей, перед которым униженно трепещут народы, искупил бы под его карающей рукой бесчисленные узаконенные преступления.

Скольких лживых святош, скольких паразитов под величавыми масками он сбросил бы с их роскошного ложа и вверг в разверстую могилу, чтобы многоногие зеленые твари, жители кладбищ, обглодали их лица, на которых написана злоба и хитрость. Так называемый почтенный человек — лоснящийся, улыбающийся мерзавец, почитаемый всем городом, сделавший своим ремеслом обман и убийство, живущий за счет крови и слез людей, был бы брошен в пищу воронам. Ассасин совершил бы доброе дело, доставляя добычу стервятникам и безглазым червям могилы. Но здесь, в их тихой обители, любовь и вера сделали этих людей необычайно кроткими и мягкими. Смелость, воинствующая добродетель, ненависть к пороку, возросшая до неодолимой страсти, спали в них, как спят вулканы, как спят стрелы молний в золотистых вечерних тучках. Они были невинны, но способны на нечто большее, ибо не забывали великих основ своей веры и постоянно к ним обращались; вкушая безмятежный покой, они не забывали, кому им обязаны.

Так прошло четыре столетия, не отмеченные большими событиями. Люди умирали, над могилами их проливались слезы той печали, которая смягчает сердце. Любящие пары уходили из жизни вместе, оставляя друзьям священную печаль; печаль, в которой есть нечто сладостное. Грудные младенцы становились взрослыми; взрослые, состарившись, умирали; густые травы, разросшиеся вокруг их жилищ, сплетались над их останками. Эта мирная жизнь была — подобна летнему морю, которое колышется так тихо, что в нем отражаются звезды и не смещаются краски многоцветных закатов.

Когда все так спокойно, малейшее событие становится памятным. На исходе шестого века произошел странный случай. Молодой житель долины, по имени Альбедир, бродя по лесу, услышал крик хищной птицы и, взглянув вверх, заметил, что с ветвей кедра капает кровь. Он влез на дерево и увидел страшное зрелище. На обломанный сук было насажено человеческое тело. Оно было чудовищно изуродовано; все его члены были изломаны так, что оно казалось страшной насмешкой над жизнью. Почуяв добычу, к нему уже подбиралась огромная горная змея, а над головой парил голодный стервятник. На окровавленном лице несчастного выделялись одни лишь пронзительные темные глаза, горевшие неземным светом. В них читались спокойствие и сила бессмертного разума, который не страшится уничтожения. Горькая усмешка презрения и отвращения кривила израненные губы — казалось, он наблюдал окружающее и самообладание не покинуло его искалеченное тело.

Альбедир подобрался к суку, на котором было подвешено тело. При его приближении змея нехотя развила сверкающие кольца и поползла к своей темной пещере. Стервятник, лишенный добычи, улетел в горы, оглашая их резкими криками. Поднялся ветер, и ветви кедра затрещали под тяжестью тела. И это было все — кругом царила мертвая тишина. Но вот страдалец заговорил. Из груди его вырвался хриплый шепот. Он словно договаривал какой-то ему одному понятный монолог. Речь его была отрывиста и бессвязна, а долгие промежутки молчания полны таинственного значения.

— Тиран бессилен, хоть он и торжествует. Слава! Слава его распятому противнику! Слава червю, которого он попирает! Ха! Ведь это все равно что пытаться уничтожить все сущее — и самого себя, безумный самоубийца! У замкнутых врат смерти царят радость и ликование. Я не страшусь их черной и мрачной тени. Здесь кончается твоя власть! Ты создаешь — я гублю и разрушаю. Я был твоим рабом — отныне я тебе равен: я твой противник. Перед твоим престолом трепещут тысячи, но по моему зову они сорвут золотой венец с твоей недостойной главы.

Он умолк. Полдневная тишь поглотила его слова. Альбедир крепче ухватился за дерево, не в силах отвести глаз. Содрогаясь от ужаса, он молчал.

— Альбедир! — произнес тот же голос. — Во имя Бога, приблизься ко мне. Тот, кто низверг меня сюда, видит нас; благостные и милосердные духи земной любви не могут радоваться зрелищу мучений. Именем сострадания, именем твоего кроткого Бога, прошу тебя, Альбедир, приблизься! — Голос звучал кротко и нежно, как Эолова арфа. Он донесся до ушей Альбедира, подобно теплому дыханию июня, которое умиротворенно веет из зеленых рощ. На глаза его навернулись слезы жалости. Он словно слышал голос близкого друга. Товарищ его детских игр, любимый им, как брат, казалось, звал его на помощь и упрекал за промедление. Он не мог противиться волшебному зову и, приблизившись к искалеченному телу, осторожно освободил его. Затем он медленно спустился с дерева со своей несчастной ношей и положил ее на землю.

Наступило молчание. Ужас постепенно уступал в нем место другому чувству — мучительной жалости; и тут он вновь услышал тот же чарующий серебристый голос:

— Не плачь надо мной, Альбедир! Нет такого страдальца, который не ожил бы здесь, в вашем райском крае. Я ранен и страдаю; но, найдя в этих местах убежище, а в тебе — друга, я достоин скорее зависти, нежели сожаления. Отнеси меня тайком в твою хижину; я не хочу испугать своим появлением твою кроткую подругу. Но скоро она полюбит меня нежнее, чем брата. Я стану играть с твоими детьми; я уже чувствую к ним отеческую любовь. Мое появление не должно казаться загадочным. Если б люди не были склонны к ошибкам и преувеличениям, что диковинного в том, что чужеземец, бродя в горах Ливана, упал со скалы в вашу долину? Альбедир, — продолжал он, и голос его зазвучал торжественно, — в ответ на любовь, которую я питаю к тебе и твоим близким, ты обязан повиноваться мне на этот раз.

Альбедир беспрекословно подчинился; у него не явилось даже мысли ослушаться. Он снова взвалил на себя свою ношу и направился к дому. Там он подождал, пока Халед отлучилась, и внес незнакомца в покой, предназначенный для гостей. Гость попросил надежно запереть дверь и не тревожить его до следующего утра.

Альбедир стал нетерпеливо ждать возвращения Халед. Непривычная тайна отягощала, словно проклятие, его простодушное сердце. Речи незнакомца навеяли на него неясные и восхитительные грезы. Надежды, столь смутные, что он не сумел бы их назвать, завладели им, как ни были они призрачны. Рядом с ними возникало и беспокойство. В мыслях его царила сумятица, но ею правила твердая рука самой судьбы. Альбедир ходил по саду, перебирая в уме все связанное с происшествием этого дня. Он старался припомнить мельчайшие его подробности. Напрасно — кто-то словно подсказывал ему другие. Изумление, ужас, нестерпимая жалость и странное душевное волнение лишали его способности размышлять и властно вытесняли все попытки обдумать случившееся и понять его.

Возвращение Халед вывело его из задумчивости. Она вошла в свой мирный дом, убежденная, что перемены могут перевернуть весь мир, прежде чем вторгнутся в это святилище. Увидя Альбедира, она встревожилась. Без всяких предисловий он торопливо пересказал ей события дня. Кроткая Халед едва успевала следить за стремительным бегом его рассказа. Его сбивчивая речь, его смятенный вид потрясли и ошеломили ее.