Пока я не проснулась.

Мне потребовалось время, чтобы понять, где я, поскольку первым, что я увидела, были мерцающие светящиеся трубки, висящие прямо надо мной. Я с трудом разлепила глаза, все растекалось и плыло. Голова была как в тумане, все звуки были приглушенными, доносились как будто сквозь вату – мне стало не по себе. Это было страшновато, к тому же я не сразу смогла сообразить, что же, черт возьми, происходит. Постепенно кусочки головоломки складывались в картинку: больница, палата, кровать, болит голова, болит все тело, ребенок…

– Сестра! – заорала я, одновременно нажимая на кнопку вызова. При этом я сообразила, что трубки – это капельницы, торчащие из обеих рук, и поняла что совсем не чувствую нижнюю часть тела. – Сестра!

Спустя некоторое время ко мне подошла изящная мулатка.

– С возвращением, – сказала она.

– Мой ребенок…

– У вас мальчик. Восемь фунтов, две унции[18]. Поздравляю.

– Можно мне на него посмотреть?

– Он в отделении интенсивной терапии. Это обычное дело, после осложненных родов такой порядок.

– Мне необходимо его увидеть. Прямо сейчас… – И умоляющим голосом я добавила: – Прошу вас.

Сестра внимательно посмотрела на меня:

– Я узнаю, можно ли что-нибудь сделать.

Она вернулась через несколько минут:

– Сейчас к вам подойдет мистер Керр.

– А ребенка мне покажут?

– Поговорите с мистером Керром.

В эту минуту появился врач. Та же белая куртка, та же рубашка, только сапоги окровавлены сильнее прежнего – видно, не без моего участия.

– Как самочувствие?

– Скажите, что с моим сыном?

– Вам сделали обычное кесарево сечение. Петля вокруг шея была не такой тугой, как я опасался. Так что, в общем и целом…

– Почему тогда он в реанимации?

– В палате интенсивной терапии. Обычная процедура для новорожденных после операции, особенно в случае осложненных родов. Нам пришлось произвести вентиляцию…

– Какую вентиляцию?

– Дали ему кислород. Он был немного вяловат, но на вентиляцию отреагировал хорошо.

– Значит, что же, петля на шее могла привести к поражению мозга?

– Как я уже говорил, к счастью, петля пуповины не была туго затянута вокруг шеи вашего сына. Но на всякий случай мы сделали ему ультразвук, чтобы убедиться, что у него нет кровоизлияний в мозг.

– Были?

– Нет, все в полном порядке. А главное, по шкале Апгар[19] все совершенно нормально.

– По какой шкале?

– Шкала Апгар – это такая табличка, которую мы заполняем для каждого новорожденного. Туда заносятся некоторые показатели: пульс, рефлексы, дыхание, внешний вид. Как я уже сказал, ваш сын без труда набрал нормальное количество баллов. А через денек-другой сделаем еще электроэнцефалограмму и томографию, чтобы уж наверняка убедиться, что нервная система работает в нормальном режиме. Но я вам советую даже не переживать по этому поводу.

О, бога ради…

– Мне необходимо на него взглянуть.

– Конечно. Только будьте готовы и не пугайтесь, он сейчас выглядит не лучшим образом. Детская интенсивная терапия, знаете ли, не самое приятное место.

– Ничего, я выдержу.

– Вот и славно. Но помните, любые нагрузки для вас сейчас исключены. Вы перенесли серьезное хирургическое вмешательство.

Он было пошел к двери, но с полпути вернулся:

– Кстати, чуть не забыл – примите поздравления. Счастливый отец пока не появлялся?

– Он не звонил в больницу? – спросила я сестру.

– Не знаю, – ответила она. – Но я спрошу других сотрудников. А вы дайте мне его номер, я ему сама позвоню.

Я взглянула на часы. Шесть пятнадцать.

– Может, я сама попробую?..

Но тут появились санитары с креслом-каталкой. На сей раз это было особое кресло, приспособленное для пациентов с капельницами: у него имелась специальная рамка для бутылок с плазмой и физраствором.

– Давайте я позвоню вашему супругу, – напомнила сестра. – А то кресло нельзя занимать надолго, оно может понадобиться кому-нибудь еще.

– Такие классные кресла всегда нарасхват, – вступил в разговор санитар и добавил: – Поехали, дорогая. Мы отвезем тебя к малышу.

Сестра дала мне бумагу и ручку, и я быстро написала номера рабочего телефона Тони, его мобильного и нашего домашнего. Она пообещала оставить сообщения на всех трех, если не сумеет дозвониться и поговорить. Санитары стали перемещать меня с кровати в кресло. Я заранее напряглась, думая, что меня начнут отсоединять от многочисленных трубок, а затем опять будут тыкать иглами в вены. Но парни – они оба напоминали членов сборной команды по армрестлингу – невероятно бережно подняли меня и усадили в кресло, при этом ловко управляясь с трубками. Когда наконец меня разместили в кресле, я была в полном изнеможении: видно, послеоперационный шок еще не прошел. Сердце бешено колотилось, желудок схватывали спазмы, стены палаты ходили ходуном. Но после нескольких рвотных спазмов я немного пришла в себя, только во рту было мерзко, а глаза слезились.

Большим ватным тампоном сестра очистила мне лицо.

– Вы уверены, что хотите ехать прямо сейчас? – спросила она.

Я только кивнула. Пожав плечами, сестра сделала знак санитарам, чтобы трогались.

Проезжая по палате для рожениц, мы миновали кровати пяти или шести женщин, около каждой из которых стояла кроватка с младенцем. Мы выехали в длинный коридор и долго двигались по нему, пока не остановились у лифта. Двери открылись, и я увидела, что у нас есть компания: в лифте была пожилая женщина на каталке, вся обвешанная капельницами, мешками, мониторами. Дыхание ее больше напоминало предсмертные хрипы. На мгновение наши взгляды встретились, и в глазах старушки я прочитала ужас и тоску. В голову пришла банальная мысль: одна жизнь кончается, другая начинается. Если, конечно, моему сынишке удастся выкарабкаться.

Лифт поднялся на два этажа. Выехав из него, мы оказались прямо перед широкими створками двери с надписью «Педиатрическое отделение интенсивной терапии». Один из санитаров, более общительный, шепнул мне в ухо: «Советую, лапуля, закрой глаза и не открывай, пока не доберемся до твоего малыша. Лично у меня тут настроение портится, это место не для меня».

Я последовала его совету и, пока мы ехали по палате, не отрывала взгляд от пола. Меня, хотя глаза и были опущены, сразу же неприятно удивило освещение – помещение заливал мертвенный темно-синий свет (позднее мне объяснили, что необходимо для новорожденных, страдающих от желтухи). Тревожное ощущение усиливалось из-за полного отсутствия человеческих голосов. Единственным звуком было ритмичное, как метроном, попискивание электронных приборов – обнадеживающее напоминание о том, что маленькие сердца бьются.

Спустя какое-то время коляска остановилась. К этому времени глаза у меня плотно сомкнулись. Но тут санитар потряс меня за плечо: «Приехали, лапуля».

В какое-то мгновение мне захотелось попросить, чтобы меня увезли обратно – прямо так, с закрытыми глазами. Я не была уверена, что выдержу. Но я знала, что увидеть сына мне просто необходимо, в каком бы плачевном состоянии он ни находился. Так что я подняла голову. Глубоко вздохнула, открыла глаза и…

Вот он.

Я знала, что он будет лежать в специальном инкубаторе – кувезе, а значит, в этом прозрачном саркофаге ребенок покажется совсем маленьким. Я понимала, что весь он будет оплетен трубками и проводами. И все же меня поразил вид крошечного тельца, почти скрытого под густым сплетением проводов и трубок – две тонюсенькие прозрачные трубочки выходили даже из ноздрей, а к пупку был прикреплен датчик содержания кислорода в крови. Он казался уродцем, почти инопланетянином, и к тому же совершенно беззащитным. Меня пронзила еще одна ужасающая мысль: неужели вот это и вправду мой ребенок? Говорят, что в момент, когда мать впервые видит своего младенца, ее поражает пронзительное чувство любви… что ощущение близости, родства возникает сразу же. Но как я могла ощутить близость к этому странному существу, напоминавшему результат страшноватого медицинского эксперимента?