Современная муниципальная свалка в местечке Барним, земля Бранденбург (Германия), почти на границе Берлина. Фото: ULLSTEIN/VOSTOCK PHOTO
С высоты птичьего помета
Если не считать человека, то, вероятно, самыми склонными к созданию свалок существами придется признать... деревья. Опадающие с них листья и хвою вполне можно считать одновременно и отслужившими свой срок вещами, и упаковкой для выводимых из организма растения вредных субстанций — от ионов тяжелых металлов до пыли, забивающей устьица. Поскольку источник «отходов» неподвижен, листья год за годом сбрасываются на одни и те же места, образуя там многослойные залежи. Они, конечно, разлагаются почвенными микроорганизмами (и конечные продукты этого разложения частично усваиваются самими деревьями, так что в этом процессе можно усмотреть элементы модного рисайклинга), но скорость их разложения часто уступает скорости накопления. Древесный опад сопоставим с отходами и по степени воздействия на окружающую среду: он способен подавлять развитие травы. В достаточно густом лесу (особенно хвойном) почва может быть вообще лишена травяного покрова. Правда, в отличие от человека многие деревья нисколько не страдают сами от этого «загрязнения». У животных привычка систематически накапливать отходы жизнедеятельности в определенных местах встречается нечасто, но ряд примеров хорошо известен. Под летком любого давно обжитого улья можно найти останки умерших пчел и разного рода мелкий мусор: его обитатели постоянно удаляют все это из своего жилища. Сходным образом поступают и многие другие общественные насекомые. Остатками крабьих панцирей и пустыми раковинами моллюсков отмечены подступы к постоянным убежищам крупных осьминогов. В сложных норах многих грызунов имеются специальные помещения-туалеты, где накапливаются экскременты. Наиболее часто образования, сходные с человеческими свалками, устраивают птицы: способность к полету позволяет им, во-первых, собирать корм на большой территории, а во-вторых — селиться и кормиться на высоких местах, откуда отходы удаляются земным притяжением. У крупных птиц это усугубляется еще и тем, что мест, пригодных для их гнездования, мало, и однажды построенное гнездо используется много лет и даже поколений. Каждый год в нем выкармливают прожорливых птенцов, а внизу накапливаются помет и несъедобные остатки пищи. В результате под гнездами крупных пернатых хищников, а также цапель, черных аистов и других образуются самые настоящие помойки, меняющие химизм почвы настолько, что в ней не живут даже дождевые черви. Еще эффективнее этот механизм работает на птичьих базарах — многоярусных скальных колониях морских птиц, добывающих пищу в воде, но потребляющих ее преимущественно на суше. Постоянный поток отходов и помета со всех «этажей» колонии накапливается на узкой полоске земли внизу, образуя иногда залежи геологического масштаба. Тот же процесс идет в пещерах, заселенных многотысячными колониями летучих мышей. Самым чистым (в прямом и переносном смысле) образцом свалки можно считать «кузни» — места зимней кормежки дятлов. Найдя дупло или развилку, где можно прочно заклинить шишку, дятел использует ее по нескольку сезонов — и все это время внизу накапливается куча расклеванных шишек. Обычно такие «свалки» существуют, пока разложение отходов не успевает за их поступлением. Если поток отходов прекращается, то, как правило, через считанные годы от «свалки» не остается и следа. Бывают, однако, и исключения: например, знаменитые чилийские месторождения селитры сформировались из огромных залежей птичьего помета.
«Встанут Эвересты нашего дерьма»
Подобная практика обращения с отходами оказалась настолько естественной и устойчивой, что сохраняла свои позиции до самого недавнего времени, да и сейчас не торопится их сдавать. Так, в ряде стран Северной Африки и сегодня можно увидеть поселки, улицы которых чисто выметены, зато по периметру их окружают настоящие валы из мусора.
Как уже говорилось, в крупнейших городах древности канализация была обычным атрибутом, но в более поздние времена Европа ее уже не знала. Не только в Средние века, но даже в эпоху Просвещения в самых блестящих столицах цивилизованных стран с отходами обращались так же, как в глухой лесной деревушке: удаляли за пределы «своего» пространства. Для небогатого горожанина, располагавшего лишь квартирой (а то и комнатой), это означало — на улицу. «Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробираются по заваленным тротуарам, как умеют», — писал уже в 1830-е годы русский путешественник Александр Строев из мировой столицы изящества — Парижа. Он был не одинок: другие свидетели, знаменитые и не очень, живописали, как парижские домохозяйки выколачивают матрацы с насекомыми прямо у парадного входа Грандопера, как на головы прохожих из окон без всякого предупреждения опрокидываются лохани и горшки с нечистотами, и т. д.
Знаменитая «мусорная гора» недалеко от аэропорта Бен-Гурион (Израиль) образовалась почти стихийно и представляет собой серьезнейшую угрозу для почвы и почвенных вод. Фото: FOTOBANK.COM/GETTY IMAGES
Надо сказать, правда, что, во-первых, в 1820—1830-е годы Париж в этом вопросе заметно отставал от других крупных европейских городов, а во-вторых, к этому времени не только иностранцы, но и сами парижане уже воспринимали такое положение как нечто архаичное и неприемлемое, с чем нужно как можно скорее покончить. Город пытался принять какие-то меры для очистки улиц (в частности, посередине мостовых были проложены специальные желоба для сточных вод, создававшие, впрочем, парижанам свои проблемы). Твердые же отходы с парижских улиц были законной добычей двух тысяч шифоньеров (ветошников), без устали рывшихся в производимых городом горах мусора и извлекавших из них все, что можно было продать, включая битое стекло и использованную бумагу (стекольные и бумажные фабрики охотно принимали вторсырье). Деятельность этого своеобразного цеха можно считать прообразом современной утилизации отходов (рисайклинга), но в то же время шифоньеры решительно противились всем попыткам властей наладить централизованный вывоз мусора за пределы города: в 1832 году дело дошло до открытого бунта с уличными боями.
Только в последней трети XIX века в европейских столицах появляется настоящая канализация современного типа. Свалки же еще долго так и оставались просто местом, где мусор накапливался без всякой переработки, кроме естественных процессов биоразложения да деятельности все тех же ветошников, число которых к 1880 году в Париже достигло уже 15 тысяч.
Однако в середине ХХ века ситуация в развитых странах резко обострилась. Большие города стали стремительно расти, но еще быстрее росло производство отходов на душу населения: складывавшееся в Европе и Америке «общество всеобщего благоденствия» было основано на непрерывном росте материального производства. Как мы уже знаем, любая произведенная вещь рано или поздно становится отходом, а нацеленность тогдашнего общества на новизну предписывала избавляться от старых вещей задолго до их физического обветшания. Вдобавок именно в это время в повседневный обиход жителя развитых стран широким потоком хлынули изделия из полимеров: сначала резина и эбонит, затем капрон, а следом за ними — великое множество пластиков. В отличие от большинства традиционных материалов полимеры не гниют, не ржавеют, а если и окисляются атмосферным воздухом, то только в тонком поверхностном слое. Таким образом, резкий взлет производства мусора сопровождался значительным замедлением его разложения. Горы отходов стремительно росли, а свободной земли (особенно в ближайших окрестностях мегаполисов) становилось все меньше — и не только в густонаселенных странах Европы или Японии , но и в когда-то бескрайней Америке. Перед их жителями замаячила перспектива жизни непосредственно на помойке.
