— Не все так драматично, Лорелея. Просто я проснулся сегодня утром со знанием — кто я такой.
— Не похоже, чтобы тебя это обрадовало. Его губы изогнулись в ироничную улыбку.
— Может быть, я пришел в себя благодаря твоим рассказам об изгнанных благородных героях и захватывающих приключениях. Я был немного разочарован, обнаружив, что я всего лишь обыкновенный человек.
«Как гладко и легко он говорит о себе, — подумала девушка. — Словно это удивительное выздоровление для него мало что значит».
— Действительно, — сказал отец Джулиан, который шел по другую сторону от Дэниела. — Но, тем не менее, мы с нетерпением ждем вашего рассказа о том, что вас привело сюда, — его серые глаза холодно сверкнули. — Человек не отважится отправиться в марте через перевал Большой Сен-Бернар без особых на то причин.
За завтраком, поедая сосиски с твердым сыром, Дэниел поведал свою историю. Он не понимал, почему так нервничает, — ложь была его второй натурой уже многие годы.
— Я путешествовал в Берн, — начал он.
— У вас там были дела? — спросил настоятель.
— Да. От имени и в интересах Жана Мьюрона. Он замолчал, положил руки на стол и окинул взглядом своих слушателей. Каждый из них прореагировал на хорошо известное имя. Знакомая зависть вновь завладела сердцем Дэниела. В глубине его души скрывался другой человек, его второе «я», который стремился вселить в швейцарцев хоть каплю того восхищения, какое они испытывали к Мьюрону.
— Вы тоже патриот? — спросил отец Дроз.
Над этим вопросом Дэниел все время размышлял, но так и не смог на него ответить. Вместо ответа он заявил:
— Мьюрон заключен в парижскую тюрьму. За столом послышались возмущенные голоса. — Боже милостивый, — воскликнула Лорелея. — За что?
— Его обвиняют в краже сокровищ из Берна — золота, которое Бонапарт перевозил в Париж, чтобы финансировать свой поход.
— Значит, — проворчал отец Клайвз, — Бонапарт тратит швейцарское золото на свои победы?
— А что он потом будет делать? — нахмурившись, спросил отец Ансельм. — Навязывать свою политику независимым округам Швейцарии?
— О Боже, нет, — пылко воскликнула Лорелея. — Ни один истинный швейцарец не станет терпеть иностранных законов и приказов.
Дэниел увидел, как вспыхнули от возмущения щеки девушки. Лицо было напряжено. Если бы ее отец обладал хоть десятой долей ее воли, то он бы одержал победу над парижской толпой.
В трапезной поднялся шум. Говорили все сразу.
— …Мьюрон — человек чести…
— …Он просто вернул то, что по праву принадлежит Швейцарии…
— …Он патриот, а не вор… Дэниел поднял руку:
— Его обвиняют и в воровстве, и в измене. Но все дело заключается в том, что он невиновен.
Отец Клайвз наклонился через стол и пожал руку Дэниела.
— Вы пришли, чтобы снять с него обвинения?
— Если смогу, — сказал Дэниел, чувствуя себя неловко от крепкого рукопожатия.
Эта идея пришла ему в голову только прошлой ночью. Он почти не надеялся на успех, потому что доказательства против Мьюрона были очень веские. «Черт бы тебя побрал, Жан», — в сотый раз подумал Дэниел.
— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь, — клятвенно заверил отец Дроз.
— Благодарю вас, — сказал Дэниел.
— А теперь, — все еще скептическим тоном произнес отец Джулиан, — продолжите свой рассказ, месье. Нам бы, хотелось узнать о человеке, который рискует своей жизнью ради Мьюрона…
— Я родился в Лозанне и вскоре осиротел.
— О Дэниел, — сказала Лорелея, испытывая сочувствие. Непонятно по каким причинам, но ей казалось, что у него должна быть большая, шумная семья, в которой все горячо любили друг друга. — Что стало с твоими родителями?
— Моя мать была цыганкой, воровкой лошадей, и, хочу сказать, не очень удачливой. К тому времени как мне исполнилось три года, ее поймали и повесили.
Не веря своим глазам, девушка смотрела, как он спокойно прихлебывал свой кофе. Дэниел говорил об этом без всякого сожаления.
Он почувствовал на себе взгляд ее широко открытых карих глаз, но даже не повернулся в ее сторону, обратив все свое внимание на сидящих за столом мужчин. Опытный наемник, он осмотрел настороженным, цепким взглядом свою аудиторию, пытаясь уловить быстрый вздох, нервное подергивание глаз, судорожно сжатые от напряжения руки, чтобы обнаружить человека, стремящегося уничтожить его. Но он ничего не заметил.
Сильвейн отбросил со лба волосы и почти незаметно кивнул другому послушнику, словно говоря: «А я подозревал, что он из плохой семьи».
— А твой отец? — спросила Лорелея.
— Я ничего о нем не знаю, — произнес Дэниел. На самом деле он знал. Беда в том, что и Жозефина Бонапарт тоже знала. — Я вырос в приюте Санкт-Галлен. Мои воспитатели дали мне только образование, и больше ничего.
— Ты сирота, как и я, — прошептала Лорелея. — О, Виль… Дэниел.
Он натянуто рассмеялся:
— Не трать на меня свою жалость, Лорелея. Я был невыносим и заслуживал порку.
— Ни один ребенок не должен страдать, — страстно настаивала Лорелея. — Это несправедливо. Меня окружали люди, которые любили меня, но суровые учителя издевались над невинным мальчиком.
Он потерял свою невинность в таком юном возрасте, что теперь даже не помнил, была ли она когда-нибудь у него, но Дэниел оставил замечание без комментариев.
— У вас есть какие-нибудь родственники? — спросил отец Джулиан. — Братья или сестры?
— Нет, — ответил Дэниел. — У меня никого нет. — И это была почти правда. — Когда мне исполнилось пятнадцать лет, — продолжал он, — меня направили к ремесленнику — мастеру по изготовлению луков и стрел.
— К ремесленнику? — переспросил отец Джулиан. — Невероятно, учитывая ваше образование.
— Меня готовили к семинарии, — сказал Дэниел. — Но вся беда заключалась в том, что у меня не было к этому призвания, и мои учителя, в конце концов, потеряли всякую надежду. На нового же наставника моя образованность не производила особого впечатления, но он научил меня делать луки и стрелы и пользоваться ими.
— Вы меткий стрелок? — поинтересовался Сильвейн. Как любой истинный швейцарец, парень тоже обучался этому благородному занятию — стрельбе из лука.
— Я не ставил перед собой такой цели, — Дэниел улыбнулся. — Но кое-что умею.
— Вы тоже хотели заниматься изготовлением луков и стрел?
— Нет. Мой учитель был мастером своего дела, но меня оно интересовало постольку поскольку.
Лорелея вздрогнула, У нее было предчувствие, что Дэниел скрывает худшую часть своей жизни.
Она представила его молодым, еще несформировавшимся юношей. Боже, сколько же он выстрадал?
Неужели эти воспоминания до сих пор не дают ему покоя?
— Я ушел добровольно. По правде сказать, сбежал, — уточнил он. — Солгал о своем возрасте и вступил в швейцарскую охрану короля Франции Людовика XVI. Я дослужился до капитана.
— Вы были в Тюильри в 1792 году? — спросил отец Гастон.
— Да, — ответил Дэниел. Память захлестнули нежеланные воспоминания, скользкие от крови и отвратительно пахнущие смертью. — Я был там.
События прошлых лет легли тяжелым грузом на его плечи, от пережитого ужаса и вины за загубленные напрасно жизни ему вдруг стало трудно говорить.
В трапезной повисла тишина. Несколько человек, в том числе и Лорелея, перекрестились.
— Я помню тот день, когда мы узнали об этом, — сказала девушка. — Мне было тогда двенадцать лет, и новости из-за гор меня почти не интересовали, — она отодвинула в сторону тарелку — еда стала безвкусной. — Но я помню, как Эверард привез пакет, а отец Джулиан собрал нас всех в часовне, чтобы сообщить новости, — она вздрогнула, вспоминая резкий голос настоятеля и закипающую в ней беспомощную ярость. — Мы бодрствовали несколько дней. Все эти швейцарцы, убитые…
— Около восьмисот швейцарцев, — сказал Дэниел, — погибло в старинном дворце от рук толпы, собравшейся по звону набата. Ей-богу, в моих ушах до сих пор звучат колокола.
— Но вам удалось спастись, — заметил Сильвейн скептическим тоном и с едва заметной враждебностью. — Как это произошло?
