– Я бы положил его на месте, разбив ему голову, как кусок льда! – вскричал англичанин с негодованием.
– Я сам хотел было так поступить, но он был безоружен, прислан ко мне от брата, и потому я не мог отомстить ему. Его неустрашимость и смелость также немало содействовали его спасению. «Вассал благородного и знаменитого графа Гейерштейнского! – сказал наглый смельчак. – Узнай волю твоего господина и повинуйся ей. Сними шапку и слушай, потому что хотя это говорю я, но я повторяю слова благородного графа». «Богу и людям известно, – возразил я, – обязан ли я брату моему каким-либо почтением. Довольно того, что из уважения к нему я не поступаю с его посланным так, как он заслуживает. Кончай скорей и избавь меня от твоего ненавистного присутствия». – «Альберт, граф Гейерштейнский, твой и мой повелитель, – продолжал Шрекенвальд, – будучи занят войной и другими важными делами, посылает к тебе дочь свою графиню Анну, удостаивая тебя чести заботиться о ней до тех пор, пока ему не заблагорассудится потребовать ее от тебя обратно, и назначая на ее содержание доходы с Гейерштейнского поместья, нечестно тобою присвоенные». «Отто Шрекенвальд, – отвечал я ему, – я не стану унижаться, спрашивая у тебя, говоришь ли ты со мной таким образом согласно воле моего брата или по своей собственной наглости. Если обстоятельства, как ты говоришь, лишили мою племянницу ее ближайшего покровителя, то я буду ей отцом и она не потерпит нужды ни в чем, что я только могу ей доставить. Гейерштейнское поместье взято в казну, замок, как ты видишь, разрушен, и твои злодейства виною, что жилище моих предков подверглось опустошению. Но где я живу, там и Анна Гейерштейнская найдет себе убежище, получит то же содержание, как и мои собственные дети, и будет мне дочерью. Теперь ты выполнил свою обязанность, иди отсюда, если дорожишь жизнью; так как не безопасно говорить с отцом тому, чьи руки обагрены сыновней кровью!»
Злодей тотчас удалился, но на прощанье закричал мне с обычной своей наглостью: «Прощай, граф Сохи и Бороны, прощай, благородный товарищ мужиков!» Он исчез и избавил меня от овладевшего мной сильного желания обагрить его кровью место, видевшее его жестокости и злодеяния. Я отвел племянницу к себе в дом, и она скоро убедилась, что я истинный ее друг. Я приучил ее, будто она была дочь моя, ко всем нашим горным упражнениям, и, превосходя в них всех девушек нашего округа, она отличается от них еще таким умом и мужеством, таким благородным образом мыслей, врожденным тактом и изящным вкусом, которые, поистине сказать, не свойственны простым обитательницам наших гор и показывают более благородное происхождение и прекрасное воспитание. Качества эти так счастливо соединены с кротостью и добротой, что Анна Гейерштейнская справедливо считается славой нашего округа, и я не сомневаюсь, что если она изберет себе достойного супруга, то правительство наше назначит ей значительное приданое из владений ее отца, потому что у нас нет закона наказывать детей за проступки их родителей.
– Вы, конечно, и сами будете рады обеспечить свадьбу вашей племянницы, которая в моих глазах стоит выше всяких похвал, и я имею сильные причины искренне желать, чтобы она составила союз, приличный ее рождению, а в особенности ее достоинствам.
– Этот предмет часто занимает мои мысли, – сказал Бидерман. – Слишком близкое родство препятствует моему главнейшему желанию видеть ее замужем за одним из сыновей моих. Этот молодой человек, Рудольф Донергугель, храбр и пользуется уважением своих сограждан, но он более честолюбив и устремлен к почестям, чем бы я желал для мужа моей племянницы. Он вспыльчив, хотя добр сердцем. Впрочем, я скоро, к своему неудовольствию, буду избавлен от всех забот на этот счет, потому что брат мой, который, казалось, в продолжение более семи лет совершенно забыл Анну, прислал мне недавно письмо, в котором требует, чтобы я отправил ее к нему обратно.
Вы, по всей вероятности, умеете читать, так как в вашем ремесле знание это необходимо. Вот это послание; выражения в нем довольно холодны, однако не содержат того нахальства, которое показал посланный его Шрекенвальд. Прошу вас, прочтите вслух.
Купец прочел следующее:
– «Благодарю тебя, любезный брат, за попечение твое о моей дочери! Она имела у тебя надежное пристанище, тогда как в другом месте подверглась бы опасностям; у тебя она не знала ни в чем недостатка, тогда как, может статься, принуждена была бы терпеть нужду. Прося тебя возвратить мне ее, надеюсь, что увижу ее украшенной добродетелями, приличными женщине во всяком звании, и готовой забыть привычки швейцарской поселянки, обратясь к изящным манерам девицы знатного рода. Прощай, благодарю тебя за твои попечения и желал бы вознаградить тебя за них, если бы это было в моей власти; но ты не нуждаешься ни в чем из того, что я могу дать тебе, отказавшись от знатного сана, к которому ты был предназначен рождением, и устроив свою жизнь сообразно вкусу своему, вдали от бурь и волнений, испытываемых знатными людьми. Остаюсь твой брат Гейерштейн». Письмо подписано: «Графу Арнольду Гейерштейнскому, называемому Арнольдом Бидерманом. В приписке просят вас отослать вашу племянницу ко двору герцога Бургундского. Слог этого письма показывает человека надменного, колеблющегося между воспоминанием о прежних обидах и признательностью за вновь оказанную услугу. Речи же его посланного были свойственны нахальному рабу, желающему излить свою личную злобу под предлогом исполнения воли своего господина».
– Я так и принял то и другое, – отвечал Бидерман.
– А намерены ли вы отослать эту прелестную девушку к отцу, не зная, в каком он находится положении, и в состоянии ли он защищать ее?
– Узы, соединяющие родителей с детьми, неприкосновенны, – отвечал с живостью Бидерман, – они всегда должны оставаться главенствующими и священными среди всех связей человеческого рода. Только одно препятствовало мне до сих пор исполнить желание моего брата: невероятность обеспечить безопасность проезда племянницы. Но так как теперь решено, что я сам поеду ко двору Карла, то я и решился взять Анну с собой, когда же я там переговорю с моим братом, с которым я уже несколько лет не видался, я узнаю виды его насчет дочери и, может быть, склоню его оставить ее опять на мое попечение. Теперь, милостивый государь, сообщив вам со всей подробностью о моих семейных делах, я прошу вас, как умного человека, обратить внимание на то, что я хочу еще вам сказать. Вам известно, что молодые мужчины и девушки всегда расположены разговаривать, смеяться и шутить между собой, отчего часто рождается взаимная склонность, называемая любовью. Если мы поедем вместе, то надеюсь, вы надлежащим образом внушите вашему сыну, что Анна Гейерштейнская не может, сохраняя приличие и свое достоинство, сделаться предметом его мыслей или ухаживания.
Купец покраснел с досады или от какого-нибудь иного, не менее сильного чувства.
– Я не просил вашего содействия, господин Бидерман, – сказал он, – вы сами мне его предложили; если сын мой и я чем-либо могли возбудить к себе вашу недоверчивость, то мы охотно поедем одни.
– Не сердитесь, почтенный гость. Мы, швейцарцы, не скоро предаемся подозрениям; и чтобы не иметь к ним повода, мы говорим о вещах, могущих возбудить их, с большей искренностью, нежели это водится в странах, более просвещенных. Когда я предложил вам ехать вместе со мной, то говоря правду, хотя и не очень приятную вам, как отцу, я считал вашего сына тихим и робким молодым человеком, слишком застенчивым и скромным для того, чтобы обратить на себя внимание женщины. Но за короткое время он выказал себя в таком виде, который всегда для них привлекателен. Он сумел натянуть бушитольцский лук, что долго у нас считалось невозможным и с чем по народному преданию соединено глупое пророчество. Он пишет стихи и, без сомнения, обладает еще другими талантами, которые привлекают друг к другу молодых, хотя их считают маловажными те, у кого борода начинает седеть, как у нас с вами, господин купец. Посудите сами, если брат мой рассорился со мной только за то, что я предпочел свободу швейцарского гражданина рабскому и унизительному званию германского царедворца, то он, вероятно, не одобрит склонности своей дочери к человеку, не имеющему дворянства и который, как он скажет, унижает себя торговлей, землепашеством, словом, каким-либо полезным ремеслом. Если бы сын ваш вздумал полюбить Анну Гейерштейнскую, то подверг бы себя опасностям и верной неудаче. Теперь, когда вам все известно, я спрашиваю вас, поедете ли вы вместе со мной или отдельно?
