В Польше в это время шло брожение. Мятеж начался с того, что поляки ворвались ночью в казармы и стали резать безоружных русских солдат. Это восстание не нашло себе сочувственного отклика в России. Александр Николаевич, первоначально испуганный вмешательством в это дело Европы, в конце концов, сохранил самообладание, несмотря на угрозы великих держав. Государю донесли, что влияние "Колокола", ставшего на сторону Польши, поколеблено. Тираж издания упал. Катков с успехом обрушился на Герцена в ряде полемических статей, и Польшу усмиряли русские генералы при аплодисментах наших либералов. После усмирения польского восстания Александр послал в Варшаву Н. А. Милютина для проведения в жизнь Положения 19 февраля 1861 года. Там крестьяне были освобождены на лучших условиях, чем в центральных губерниях. Это была своеобразная месть польскому шляхетству, которое руководило восстанием.
Кровожадные прокламации, польский мятеж, интриги крепостников — все мешало мирно жить и мирно царствовать Александру Николаевичу, а между тем многомиллионной крестьянской массой надо было как-то управлять. Прежде были десятки тысяч "полицеймейстеров" без жалованья; прежде "отечески" управляли крестьянами господа помещики. Но теперь Александр Николаевич увидел вдруг эту огромную, недавно еще бесправную армию "серых зипунов". Пришлешь создать в 1864 году "Положение о губернских и уездных земских учреждениях". Несмотря на несовершенство и на искусственность избирательной системы, нее же это были "всесословные" учреждения, чего вовсе не знала дореформенная Россия. Одновременно с земской реформой изданы были "Судебные уставы", где признак равенства перед законом был проведен последовательно, к великому огорчению врагов реформы.
Эти реформы, коренным образом менявшие все прежние уклады жизни, бесправной и жалкой, нисколько не повлияли на взволнованные умы. Мечтали об ином. Теперь уже нельзя было удовлетворить просившуюся жажду своеволия. "Все или ничего" — вот чего хотела тогдашняя подпольная Россия. Это было справедливое возмездие николаевскому режиму.
Четвертого апреля 1866 года Александр Николаевич гулял в Летнем саду в обществе герцога Лейхтенбергского и принцессы Марии Баденской. В четвертом часу, когда он выходил из сада, чтобы сесть в коляску, раздался выстрел. Это стрелял один из тех подпольных людей, которые не хотели больше чего-либо ждать от царя и медлить терпеливо в бездействии. Правда, этот двадцатитрехлетний Дмитрий Владимирович Каракозов был, кажется, нетерпеливее других. Его товарищи по кружку Ишутина, как выяснилось впоследствии, даже испугались этого выстрела. То, о чем они рассуждали отвлеченно, для "сумасшедшего" Каракозова стало неизбежным и фатальным делом. Лихо дело начать. Не беда, что какой-то мещанин Комиссаров ударил по руке убийцу и пуля не попала в сердце царю. Главное было сделано. Нашелся человек, который "посягнул". Каракозов своим выстрелом как будто дал знак, что теперь "все позволено". И, конечно, этот юноша был глубоко убежден в том, что совершает героический поступок, убивая деспота. Но сам Александр Николаевич не считал себя деспотом. Он сравнивал себя с царями, которые были на русском престоле до него, и думал, что никто из них не выказал такого доверия к народу, как он. Но Каракозов и его друзья были иного мнения.
В своей записной книжке под 4 апреля того же 1866 года Александр Николаевич кратко отметил событие своим бисерным женственным почерком: "Гулял с Марусей и Колей пешком в Летнем саду… Выстрелили из пистолета, мимо… Убийцу схватили… Общее участие. Я домой — в Казанский собор. Ура вся гвардия в белом зале — имя Осип Комиссаров…"
Сын Александра Николаевича, будущий "миротворец", тоже отметил у себя в дневнике событие, всеобщий восторг и громовое ура. "Потом призвали мужика, который спас. Папа его поцеловал и сделал его дворянином. Опять страшнейший ура".
П. И. Вейнберг как раз в день покушения сидел у поэта Майкова. "В комнату опрометью, — рассказывает он, — вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как в лихорадке.
— В царя стреляли! — вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волнения голосом.
Мы вскочили с мест.
— Убили? — закричал Майков каким-то — это я хорошо помню — нечеловеческим, диким голосом.
— Нет… спасли… благополучно… Но стреляли… стреляли… стреляли…
Мы дали ему немного успокоиться, — хотя и Майков был близок чуть не к обмороку, — и втроем выбежали на улицу.
В настоящее время, когда к подобного рода покушениям публика успела уже более или менее присмотреться, невозможно и представить себе, что делалось в Петербурге в этот вечер 4 апреля, когда этот выстрел в русского царя был первым таким выстрелом, раздавшимся в России… Можно безошибочно сказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнение невообразимое… Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнему дворцу, крики, в которых чаще всего слышатся слова: "Каракозов!", "Комиссаров!", угрожающие ругательства по адресу первого, восторженные восклицания по адресу второго; группы народа, пение "Боже, царя храни…".
Но в тот же день мемуарист увидел и нечто иное — "угрюмые, сердито-разочарованные лица…". Эти люди были безмолвны. "С Майковым и Достоевским. — пишет Вейнберг, — я расстался скоро. Они смешались с ликующей толпой".
Царское семейство, конечно, также ликовало по случаю спасения. Александр Николаевич по вечерам ездил то в оперу, то в балет. И везде кричали ура и пели по нескольку раз "Боже, царя храни". "Меня Бог спас", говорил царь и служил молебны и усердно молился. Но любопытно, что посягавший на его жизнь юноша тоже молился. Д. В. Стасов, защитник Ишутина, в своих записках рассказывает: "В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведен из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошел и нашел Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощен и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне никогда ни у кого не случалось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнен он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведен также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было вздеть веревку, явился фельдъегерь, объявивший помилование — замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой".
Весной 1867 года Александр Николаевич, получив приглашение от Наполеона III посетить выставку, отправился в Париж вместе с сыновьями и свитой. Предпринимая эту поездку, Александр Николаевич не представлял себе, по-видимому, до какой степени французское общество относится враждебно к нему — русскому монарху. У царя было тогда то веселое и даже легкомысленное настроение, которое как-то неожиданно, нередко после припадков слез, появлялось у него при разных обстоятельствах. Он не очень стыдился этих своих безответственных и легких чувств, которые понуждали его то заказывать художнику Зичи порнографические картинки, то "искать забвения" в объятиях одной из блестящих международных блудниц, то устраивать в своих апартаментах для избранной публики непристойные спектакли, причем текст диалогов был целиком из творений великого маркиза де Сада.
Еще не доезжая до Парижа, царь послал телеграмму в наше посольство с требованием оставить для него ложу в оперетке, где шло сенсационное представление "Дюшесе де Герольштейн". В этой оперетке фигурировала в неприличном виде Екатерина Великая. Великая княгиня Мария Николаевна тоже была на этом представлении, и ее подруга М. В. Воронцова говорила ей: "Маша, как тебе не стыдно, ведь она — великая государыня, да и ты на нее лицом похожа…" Итак, царь в веселом настроении приехал в Париж. Наполеон III встретил его на вокзале и повез в Елисейский дворец, где когда-то останавливался Александр I. После обеда царское семейство поспешило в "Варьете", изумив парижан таким пристрастием к развлечениям. Однако очень скоро веселое настроение Александра Николаевича сменилось мрачным и беспокойным. При появлениях Александра в коляске, в обществе императрицы Евгении или самого императора, повсюду раздавались дерзкие демонстративные крики: "Да здравствует Польша!" Польские эмигранты устраивали манифестации на улицах, площадях и даже в Palais du Justice. Шестого июня был назначен большой смотр в Лоншане, где должны были присутствовать три императора русский, французский и немецкий. На обратном пути, когда царь в одной карете с Наполеоном ехал через Булонский лес, некий поляк Березовский выстрелил из пистолета в русского императора, но промахнулся и был арестован. Пуля попала в лошадь француза-штальмейстера. Вместе с императорами ехали два сына Александра. Царь после выстрела схватил их за руки, спрашивая в тревоге, не ранены ли они. Императрица Евгения, узнав о покушении, сама поехала в Елисейский дворец навестить государя. Она застала его совершенно расстроенного. Он говорил, что ему надо немедленно возвращаться в Россию. Она с трудом уговорила его остаться. Ей пришлось обнять его и заплакать у него на груди. Предстояли еще банкет у префекта Сены и поездка в Фонтенебло. Все ждали второго покушения, и Александр Николаевич замечал, как императрица Евгения все время держится около него, как бы защищая его своей особой от возможного нападения. Пришлось отказаться от охоты в лесу.
