В подполе Глафира нашла-таки и ведро с известкой, и вместо кисти старый остриженный веник, который бы давно выбросить, да жалко…
Еле держа тяжелое ведро, Глаша осторожно поднималась по крутой узкой лесенке. Только б не уронить…
— Доброе утро! — закрыл проем черный силуэт.
— А-а! — вскрикнула Глаша и от неожиданности отпустила перекладину. В следующий миг она почувствовала, будто в страшном замедленном сне, как ноша потянула ее назад, она стала падать, пытаясь сохранить равновесие, устоять на кончиках башмачков… Но, схватив ее вскинутую руку, кто-то быстро вытащил ее наверх вместе с ведром.
«Кто-то», конечно, оказался Феликсом. Почему-то Глафира никого другого и не ожидала увидеть.
— Я не помешал? — спросил он. — Ты чем-то занята? Может, я помогу?
В общем-то Глафира была не против. И в итоге ей пришлось сесть на лавку и, подперев кулачком щеку, просто наблюдать и слушать.
Ей не показалось, Феликс действительно был чем-то сильно взволнован. Неумело, но добросовестно размазывая белила по кирпичам, он торопливо принялся рассказывать — о двух минувших ночах, о встречах с итальянцем, о том, как очнулся в колодце и как застал того возле часовни… О чем Глаша и не подозревала. Почти обо всем — кроме разве что нескольких моментов, которых он пока сам себе объяснить не мог…
Выслушав сбивчивое повествование, покивав с серьезным видом и сосредоточенно поддакнув, Глафира в конце спросила:
— Почему ты говоришь об этом мне? Может, тебе стоит рассказать все Серафиму Степановичу? Он старый, умный, наверное, сможет все понять.
— Знаешь, я… — произнес Феликс, остановившись, в задумчивости перекручивая в руках и без того переломанный, перевязанный веревкой черенок веника, — Я думаю, ему это врядли понравится. За несколько дней столько всего странного случилось… Я должен сам понять, что происходит, понимаешь?
— Да я понимаю, — с сомнением протянула Глаша. — Мне и самой интересно.
— Теперь мне уже кажется, следующей ночью может случиться все что угодно, — продолжал Феликс. Выломав несколько прутьев, бросил снежно-белый веник в ведро. — Но если что-то пойдет не так — ты ему обо всем расскажешь, хорошо?
— Ладненько, — пожала плечами Глафира. — Только при условии, что нынче сторожить упыря пойдем вместе. — И не дав возразить хоть словом, прибавила: — Вон там плохо промазал. Открой, пожалуйста, заслонку…
Едва щиток убрали, из недр печи, из сажевой тьмы, выскочило нечто еще более темное и, оттолкнувшись задними ногами, спрыгнуло молнией на пол и унеслось прочь.
— Пробрался все-таки! — воскликнула Глаша. И хлопнув себя по лбу ладонью, вспомнила: — Я ж там пирог рыбный оставила…
На чистой белой стенке остались отчетливые черные следы лап. А на половике посреди комнаты отпечаталась ровная цепочка белых пятнышек.
— Значит, так-с… — вздохнул Серафим Степанович.
На закате старец решил прогуляться по бережку, и Феликс составил ему компанию. Увлекшись разговором, они и не думали обратить внимания на сочные краски, полыхающие на небосводе, на алый шар солнца, прозрачной перезрелой ягодой смородины осторожно опускающийся на чернеющую щетку горизонта.
Серафим Степанович был огорчен — скорее не словами, а настроением, охватившим его помощника. Со вздохом старец опустился на траву, зеленым ковром выстилавшую крутой склон берега. Подобрав длинную тростинку, принялся чертить на тянувшемся у ног песчаном приплеске круги, крестики и стрелки:
— Выходит, разгадать нам надобно четыре, загадки, — рассуждал он, и Феликс, скрестив руки на груди, склонив голову, молча слушал. — Первая загадка… — Он очертил тут же мягко осыпавшийся кружочек. — Про русалок. Откуда они взялись? Зачем людей пугают? Кто сами такие? Вторая задачка… — На песке появился плюсик и еще кружочек. — Что тут за огоньки бродят вокруг да около. У них физическая природа аль нематериальная? По каким причинам появились, чего жаждут для упокоения?
Феликс молча кивал.
— И последние загадки, — продолжал Серафим Степанович, искоса взглянув на помощника, будто воды в рот набравшего. — Про чудище и упыря. Раз ты уверен, что это не один и тот же бес…
— Уверен, — сказал Феликс, — Слишком не похожи следы, большая разница в повадках.
— Тебе виднее, — проговорил старец, стерев ногой и без того осыпавшийся план. — По мне, так в первую очередь надо бы ими заняться, вывести на чистую воду. Огоньки безвредные, сами к людям близко подходить боятся. Русалки— девки, конечно, взбалмошные, но убивать иль калечить, полагаю, никого не станут. Опасности что от тех, что от других столько же, сколь и толку, — пшик один. Ну попугают, поморочат. Тех же нужно приструнить, и побыстрее, пока кто-нибудь не убился по их милости. Выследить для начала, присмотреться — авось и видно станет, как управу найти… А ты что думаешь? Имеешь какие соображения?
Феликс вновь нахмурился:
— У меня были кое-какие мысли. Но вчера я понял, что ошибаюсь. Поэтому, позвольте, я оставлю свое мнение при себе, пока не найду подтверждения.
— Как знаешь, — крякнув, поднялся Серафим Степанович. — Эх, Феликс Тимофеевич, не забыл, поди, как на Рождество всю обитель взбаламутил, вверх дном поднял? А пропажа-то просто в темный уголок завалилась. Только и нужно было сесть и подумать хорошенько. Тогда б истина из кусочков сложилась, будто чашка разбитая, и рисуночек проявился — суть то бишь.
Феликс опустил глаза. Серафим Степанович ворчал не без оснований. Он напомнил ему о том, как полгода назад в монастыре посчитали за кражу обычное недоразумение и поручили со всем разобраться ему, Феликсу. И он взялся за расследование со всей ответственностью, запутав и запугав всех подряд. Но когда из города вернулся Серафим Степанович, то, поговорив со своим горячим, но неопытным помощником, объявил, что пропажа потерялась сама по себе, и утром доказал это у всех на глазах. После братья частенько посмеивались над тем случаем…
Но здесь другое, напомнил себе Феликс. Здесь с видом фокусника ничего из рукава не вытащишь.
— А почему вас, Феликс Тимофеевич, вдруг мальчишки дразнить стали? — прищурился с улыбкой старец, — Да странно так: «синьор-монах насквозь ладаном пропах!» Откуда они слово-то такое взяли — синьор! — подивился он, — Разве в книжках Полины Кондратьевны вычитали? Ух, молодежь грамотная пошла, страх!..
День клонился к закату. Баронесса фон Бреннхольц в волнении ходила по двору — взад-вперед, меряя шагами расстояние от крыльца до угла флигеля. Шелковая шаль сползла с плеч, кисти вместе с подолом платья подметали землю. Мужчины с утра отправились на охоту — недалеко, на болота, пострелять куликов — и должны были возвратиться с минуты на минуту. Только тревожная весть на быстрых мальчишеских ногах их опередила — Артур случайным выстрелом попал в синьора Винченце, пробив плечо. Потому-то Виолетта Германовна и не находила себе места, от беспокойства ожидание тянулось будто вечность…
— Едут! Едут!.. — закричали наконец-то сторожившие на крыше мальчишки.
Баронесса кинулась к воротам.
Вскоре во двор шумной кавалькадой въехали охотники — господа, слуги, егеря, лесничие, — все на конях, с притороченными к седлам трофеями… К слову, дичи настреляли не слишком много: за весь день подбили каких-то пять бекасов да двух тетерок. Но мужчины все равно были счастливы, двор наполнился громким смехом, удалым посвистом, конским ржанием и собачьим лаем.
В общей кутерьме баронесса отыскала глазами итальянца. Он во весь опор пронесся на своем вороном скакуне, у самого крыльца круто осадил, развернулся — и лихо спрыгнул на ступени. Следом потрусила каурая кобыла, с которой мешком сполз Артур. Виолетта Германовна бросилась к ним:
— Синьор Винченце! Вы здоровы? Что произошло?
— Ох, синьора, — покачал он головой. И хлопнул ладонью по крупу лошади, отчего та резво побежала к конюшне. — Право, лучше б я не ехать на эта uccellagione. Вот посмотрите, — сказал он, сняв широкополую шляпу, — весь обгорать, правда? Кожа жечься, лицо красный, si?
