Отступил наконец от сосны, нервно прошелся взад-вперед, разглядывая свои перчатки. Не заметив, он всей ладонью размазал по коре струйки свежей, прозрачной как слезы, душистой смолы. Тонкая замша была погублена безвозвратно…
— Своим появлением вы испугали… — осторожно начал Феликс, поспешно отойдя от сосны на открытое, более безопасное место. Но маркиз перебил:
— Кого напугал? Ту девицу? Куда как загадочная особа! Я всего лишь хотел вернуть потерянную ею безделицу — и вовсе не собирался вмешиваться в ваши странные обряды!
— Что вы делали у часовни?
— Наслаждался видом достопримечательности! — заявил Винченце. Стянув с рук перчатки, похлопывал ими по бедру в раздражении, не спуская горящих глаз с Феликса. — Люблю, понимаете, посмотреть на работу старых мастеров. Подумать только — вот уж два века стоит, и время над ней не властно! Все вокруг изменилось: люди другие, селение переместилось с берега на берег, леса поредели. Да что говорить — даже река изменила русло! А часовня на прежнем месте, как была. Удивительно, dico bene?
Умели раньше строить.
— Но почему ночью?
— Perche no?
Вы зануда, синьор монах! — вздохнул он. — Днем палит солнце, а я не выношу жары. И просто обожаю северные летние ночи. Нуда, вы понятия не имеете, как вам повезло. Вам кажутся слишком обыденными эта прохладная синева, этот серебристый воздух, хрустальная роса на травах… А где-нибудь в джунглях ночью вот так не погуляешь — тут же лбом налетишь на баобаб. Нынче ночи так коротки, что небеса даже почернеть толком не успевают. В этом вся и прелесть… И все неудобство, — добавил он уж совсем не мечтательным тоном.
— Позвольте, но что…
— Chiuso!
Довольно на сегодня вопросов! — остановил его Винченце раскрытой ладонью. Феликсу этот жест показался несколько театральным. Подняв руку, Винченце, склонив голову, застыл на миг, точно задумавшись или прислушиваясь к предрассветной тишине… Но неожиданно звонко щелкнул пальцами — ровно у него перед носом. Феликс отпрянул — глаза ослепила внезапная вспышка нестерпимого света, в ушах зазвенело. Он невольно заслонил лицо руками…
Через мгновение, привыкнув к сиянию, смог осмотреться и понять… что слепящая вспышка — это неожиданно выскочившее на небосвод солнце, а оглушительный гомон вокруг — всего лишь пение пробудившихся птиц и шум листвы. Оторопело моргая глазами, Феликс уставился на сияющее светило, по-утреннему чистое, словно умытое в водах озера, играющее золотистыми, переливающимися радугой лучами.
Итальянца, разумеется, и след простыл.
Винченце наскучил этот разговор. И этот настырный юноша, чьему упорству следовало бы найти лучшее, более полезное применение.
Он щелкнул пальцами, и взгляд собеседника застыл. Он разом точно окаменел, замер. Винченце подошел, помахал рукой перед остановившимся взглядом, вздохнул, поглядел на зарю. И, насвистывая сентиментальный мотивчик из модной оперетты, отправился изучать окрестную флору. Больше часа он бродил по пробуждающемуся, окутанному легкой дымкой тумана лесу, насобирал целый букет напоенных росой, неведомых, одному ему нужных трав. Когда же берег осветило поднявшееся над горизонтом солнце, а высоко в ветвях, во всю силу звонких голосов приветствовали наступивший день птицы, Винченце вернулся. Близко подходить к по-прежнему стоявшему статуей Феликсу он не стал, остановился шагах в двадцати, под тенью раскидистого дуба. Сунув разнотравный букет под мышку, громко хлопнул в ладони. Удостоверился, что парень очнулся, шарахнувшись от света, едва не упав, — и ушел, скрылся в прячущихся от света за деревьями сиреневых тенях.
Меж тем в деревне в эту же ночь до рассвета тоже кое-что произошло…
Дверь одного из домов тихонько отворилась, и на двор вышел высокий бородатый мужик в исподнем. Нужда заставила отца семейства подняться спозаранку, раньше обычного. Выскочив в освежающую прохладу сумерек, первый пахарь деревни, живой пример и невольный укор остальным мужьям, подтянул подштанники и, сопя в пшеничные усы, торопливо убежал в известное место.
Минуту спустя, степенной проходкой возвращаясь обратно, любуясь по пути на славно поднявшуюся рассаду, на увешанные блестящими от росы ягодными гроздьями смородиновые кусты, глянул поверх забора… и замер. Потому что оттуда, из-за оной смородины, не мигая, на него уставились огнем пылающие глаза.
Хлебопашец, кулаком по лбу усмирявший разъяренного быка, стоял теперь вытаращившись и только беззвучно открывал и закрывал рот, шевеля бородой.
Чудище тоже промолчало. Лишь качнуло похожей на обгорелый утюг головой — и убралось восвояси.
После полудня, как заведено, на лавочке у колодца собрались три бабки.
— Матюшка-то заикаться стал, — поведала первая старушка. — Напасть-то какая, надо ж было приключиться. Разумом, слава те господи, не повредился. Все понимает, работать — работает, кушать — кушает. А сказать что — слова не дождешься. Начнет говорить, рот раззявит — да на первой букве и застрянет. А такой мужик дельный был, хозяйственный.
— Ну даст бог, еще поправится, — сказала вторая, перекрестившись, — Здоровьем не обижен, крепкий, тьфу-тьфу.
— Да чего охаете? — шикнула третья. — А то будто раньше болтуном был? Как же! Спросишь чего — ответ хоть клещами тяни! Есть из-за чего причитать.
— Да это, конечно, ты-то у нас от страха язык не прикусишь, хоть чертом лысым пугай! — съязвила первая, приходившаяся оному пострадавшему родней.
— А чего пугаться? У меня свой дед сколько лет плешивый. И ничего, не страшный.
— Хе, сравнила чего, нашла! Будто не видала?
— Чего не видала?
— Ой, квашней не прикидывайся! Кто нынче чудище по чугунной башке тыном огрел? Я, что ли?
— А кто? — вытаращила глаза третья, ничего не понимая.
— А она! — ткнула сухим пальцем в соседку первая. — Под утро, темно еще было, значится, за курятником увидала чудище енто, выдрала из ограды здоровущий тын и побежала догонять!
— Да ты что? Неужто правда аль приснилось? — не поверила третья.
— Чего молчишь, богатырша? — пихнула легонько в бок героиню.
— Правда, — буркнула та, насупившись.
— Да ты что! — еще пуще изумилась третья и платок под отвисшей челюстью покрепче затянула. — И чего?
— А ничаво! — отрезала бесстрашная воительница, — Увидала ирода — так треснуть его захотелось! Да не разобрала, что под руку попалось. Догнала, доковыляла, размахнулася…
— Ну? — в нетерпении поторопили подруги.
— Да жердина ента гнилая оказалась, — хлопнула в расстройстве себя по коленке бабка. — Вот как назло. Пополам сломалась — и все тут! Один звон. А образина в кусты… Только ты откуда про то проведала, ась?
— Буренку доить пошла пораньше. Тут и слышу — несется кто-то, палка какая-то скачет, машет над заборами-кустами. Вот руку на сердце положа, скажу — на тебя первую подумала. Гляжу — и точно ты!
— Вы, сороки-балаболки, не вздумайте только кому рассказать, — пригрозила пальцем героиня. — Народ ежели узнает — на старости лет позору не оберешься. А Прошка-внучек, тот ведь вообще покою не даст. Так и знайте — коль проболтаетесь, не тын возьму, а ухват. Он у меня крепкий, не обломится!
— Ох, боевая стала! Я ж говорю — как есть богатырша!..
— Простите, что вмешиваюсь…
Старушки подскочили, будто ужаленные. Они и не заметили, как к колодцу подошел седобородый старец. Стоял, опершись о клюку, слушал, наклонив голову, — и видать, давно уж слушал!
— Простите, — повторил Серафим Степанович, — вы сказали про звон. А что звенело?
— Ну уж не у меня в голове! — обиженно поджала губы бабка.
Глава 3
Ночью как-то вурдалак
К нам забрался на чердак.
Утром обернулся кошкой —
Сиганул через окошко.
Утром Глафира собрала развешенную по двору сбрую. Звеня бубенцами, спустилась в подпол. Чудеса чудесами, но про домашние хлопоты забывать негоже. Тем более что чудище они ловят только по ночам, так что, пока светит солнышко, надо бы сделать что-нибудь полезное. Например, побелить печку. Все равно стоит холодная — кухарить она бегает к Полине Кондратьевне. А дедушка вернется, увидит белую-красивую — то-то обрадуется! И известку он уж давно припас, все руки не доходили.
