– Да. Но это мне в них и нравится.

– Милый, – произнесла мать, и шепот ее стал более низким, резким, настойчивым. – Что тебя мучает? Что с тобой?

– Ничего меня не мучает, – ровным тоном ответил он. – Я устал. И хочу спать.

– Ты изменился, – сказала она. – Стал совсем другим мальчиком. Я теперь и не знаю, кто ты.

Ему хотелось протянуть руки, вцепиться ей в волосы и сказать – но что? Новый мир уже близок, а ей придется остаться дома. Он простоял с мгновение, обуянный любовью и гневом, окруженный тусклым невдыхаемым воздухом, желающий коснуться ее в последний, как ему сейчас казалось, раз.

– Все верно, – сказал он. – Я стал другим. Прежнего больше нет.

Ну ведь приказал же Константин, и приказал строго-настрого: не мешать ему ни под каким видом. Тем более когда у него Боб Напп. Этот напяливший сегодня рубашку в красную полоску толстяк был одним из самых сволочных инспекторов округа. Наппу следовало угождать, вести с ним долгие разговоры. Обхаживать его, как девицу, льстить, а затем вдруг сунуть в руку деньги – и проделать это с таким же вкрадчивым, показным безразличием, с каким школьник опускает ладонь на грудь одноклассницы. Тут требовалось актерское мастерство и, если ты терял в самый важный момент темп, то полностью терял и Наппа. Константину случалось видеть, как это происходит. Жизнь Наппа протекала в апатичной агонии смешанных чувств и, если кто-то прерывал разговор с ним, он вполне мог вытащить свои грузные телеса из кресла и уйти с пустыми руками, а на следующее утро приехать на стройку – остроглазым, посапывающим – и начать сыпать ссылками на законы и акты.

И потому, когда Сэнди приоткрыла дверь кабинета и, явно нервничая, всунула в него голову, Константин подумал: “Ну все, ей конец”. Уволить ее сию же минуту, в присутствии Наппа, он не мог. И потому лишь насупился и резко произнес:

– Я же сказал вам, Сэнди. Не прерывать. Сказал или нет?

– Простите, мистер Стассос. Я знаю. Просто, ну… звонят из полиции. Говорят, по важному делу.

Константин с шумом втянул в себя воздух, попахивавший сосновым освежителем и потом Наппа. Полиция. Может быть, что-то случилось со Сьюзен, жившей теперь вне пределов его покровительства? Или с Билли, снова гонявшим на машине со своими дружками? Мир полон опасностей. Народи детей, и ты сведешь пожизненное знакомство со страхом.

– Спасибо, Сэнди, – сказал Константин.

Он неуверенно протянул руку к стоявшему на его рабочем столе телефонному аппарату, потом взглянул на Наппа. Если новость плохая, не стоит выслушивать ее в присутствии этого жирного недоумка. Губы у Наппа были толстые и крапчатые, точно сосиски. Он носил рубашки с широким воротом и никогда не застегивал три верхние пуговицы, выставляя напоказ, как нечто редкостное и прекрасное, волосатые складки своей груди.

– Мне все равно пора идти, – сказал Напп. – Можете меня не провожать.

Константин кивнул.

– Увидимся завтра утром, Боб, – сказал он и с отчетливостью, за которую впоследствии очень себя презирал, подумал о том, что этот звонок обойдется ему в целое состояние, съеденное штрафами за допущенные им нарушения. А Сэнди он все-таки выгонит, это уж точно.

Он подождал, пока Напп выберется из кресла и скроется за дверью. Затем нажал на аппарате кнопку.

– Константин Стассос, – сказал он. – Чем могу быть полезен?

– Мистер Стассос? – ответил мужской голос, невыразительный, размеренный. Таким мог разговаривать и сам телефонный аппарат.

– Да. Стассос. В чем дело?

– Я Дэн Фицджеральд из управления шерифа округа Нассау, мистер Стассос. Нам нужно, чтобы вы приехали в управление. Как можно скорее. Мы находимся в Минеоле, на Олд-Кантри-Роуд. Вам знакомы эти места?

– Так в чем дело-то? Кто-то из моих детей…

Он умолк. Таким голосом говорить нельзя, он обладает слишком большой властью над будущим. И прежде, чем этот голос успел зазвучать снова, Константин сказал:

– Я хочу поговорить с вашим начальством. Дайте мне сержанта.

– Мистер Стассос, если вы приедете в управление шерифа…

– Да говорите же вы, сукин сын. Говорите. С моей дочерью все в порядке?

Пауза, заполненная лишь легким потрескиванием телефонной линии. Отзвуки какого-то разговора. Женский голос произносит слова: “целыми днями”.

– Не уверен, что дело в вашей дочери, сэр, – произнес, запинаясь, голос мужской.

Константин решил, что ему, невесть по какой причине, позвонили в связи с чьей-то еще дочерью, которой он и не знает. Сьюзен, безмолвно взмолился он.

– Видите ли, сэр, – продолжал голос, – женщина, которую мы задержали, это ваша жена.

Из управления шерифа он и Мэри отправились домой, не произнеся дорогой ни слова. Константин довез ее до улицы, на которой она оставила свою машину, Мэри, молча, без единого жеста признательности, пересела в нее. Мэри выглядела опустевшей изнутри, необитаемой. Косметика ее размазалась, отчего лицо – злое, взбешенное – казалось немного подтаявшим.

Константин ехал за ней к дому, стараясь держаться поближе к скошенному багажнику ее “доджа дарта”. Уже не впервые, сказал полицейский. Они не стали бы арестовывать уважаемую женщину, если бы та всего лишь раз сунула в сумочку несколько дешевых вещиц. Нет, за Мэри наблюдали уже не один месяц. Охрана магазина не хотела поднимать шум. Она закрыла глаза на две первых кражи, потом предупредила Мэри. “Мэм, по-моему, вы немного ошиблись. Уверен, вы спрятали эту расческу в сумочку машинально”. Но когда Мэри снова проделала это, ее арестовали.

Полицейские вели себя вежливо, даже смущенно. Это же Америка. Если ты чего-то достиг, зарабатываешь хорошие деньги, в твою невиновность хочется верить даже полиции. А Константина смущение полицейских напугало сильнее, чем могла напугать их неприязнь. Они считали, что Мэри следует показаться психиатру. Константин покивал, подписал документы, пожал руку человеку, который доставил его жену в тюрьму. Да и что еще ему оставалось?

Мэри свернула на подъездную дорожку, Константин последовал за ней. Войдя в дом, она остановилась посреди кухни, держа обеими руками плоскую сумочку и оглядываясь вокруг с таким недоумением, точно в этой привычной комнате кто-то вдруг переставил всю мебель.

– Мэри, – сказал, подойдя к ней сзади, Константин.

Одета она сегодня была хорошо, красиво – короткая темная юбка, зеленый жакет. Константин с удивлением обнаружил, что приглядывается к ее телу, к выпуклости бедер, к строгой симметрии обтянутых чулками ног.

– Нет, – отозвалась Мэри.

– Что “нет”?

– Я не знаю. И не хочу разговаривать. Впрочем, никакого права просить об этом я не имею, так?

Он услышал ее прерывистый вздох. Обошел ее, встал перед ней. Мэри плакала, хоть и стояла, выпрямившись и держа в руках сумочку. Дыхание давалось ей с трудом.

Он понимал, что должен злиться. Да он и был зол, он еще помнил это, однако злость сгорела где-то вовне его, и сейчас пожарище поблескивало на солнце и капли воды стекали с его углей. Константин же, похоже, способен был ощущать лишь недоумение и стыд – такой, точно он сам совершил преступление.

– Мэри, – повторил он.

– Прошу тебя, Константин, – сильным голосом произнесла она сквозь слезы. – Сейчас нам с тобой разговаривать не о чем.

– Одеколон, – сказал он, – кольцо для ключей, брусок мыла.

Она кивнула и сказала:

– Это для Билли.

– Как?

– Я думала о нем, когда брала их. Ох, Кон, я пойду лягу. Мне нужно просто полежать какое-то время в постели.

– Но почему? – спросил он. – Денег у нас хватает. Мы же могли купить все это. Сколько оно стоит? Десять долларов, пятнадцать?

– Думаю, около того.

– Тогда почему же?

– Я не знаю.

Константин смотрел на нее и видел ту девушку, какой она была когда-то. Видел ее беззаботную самоуверенность, великолепную резкую гневливость, захватывающую дух легкость, с какой она танцевала, вела беседу, подносила к губам бокал. Видел, что сейчас, стоя посреди кухни, она и была, и не была той же самой девушкой. Что-то в ней поникло, заглохло, что-то подточило ее крепкий остов. Но что-то прямое и непреклонное уцелело.