Отправляясь в свои ночные поездки, Константин воображал, что рядом с ним сидит Мэри. Не та, с которой он теперь жил, но Мэри семнадцатилетняя, загадочная девушка, проворно задвигавшая за собой щеколду калитки. Мэри, которой удавалось сочетать здравомыслие с не замаранными ничем женскими надеждами. Которая еще не начала подсчитывать его изъяны. Он по-прежнему любил ту Мэри, любил то, что от нее уцелело – самообладание, преданность порядку, прямизну осанки. И в ночных поездках спутницей его была молодая Мэри, иногда мешавшаяся в его сознании со Сьюзен. Умненькая девушка, сидевшая надежно пристегнутой на пассажирском сиденье, вглядываясь в пейзаж – скептически, но и со взыскательной любовью.

Он показывал ей свою стройку, ряды и ряды домов, целый городок, выдержанный в мягких тонах и в простых, спокойных формах. Иногда он останавливал машину на одной из улиц и позволял себе посидеть, откинувшись на бордовый плюш “бьюика” и впитывая окружающее. Весь этот городок построен им и Казанзакисом. И теперь кровли его домов определяли линию горизонта, их окна лили в сумерки свет. В такие ночи Константин ощущал себя действительно добившимся многого человеком.

Городок был само совершенство – чистенький, опрятный. Дома Константина повторялись тройками. Первый – с остроконечной кровлей; второй – с небольшой верандой; третий, он нравился Константину больше всех, – с парой эркерных окон, аккуратных и симметричных, как груди девушки. Дома поднимались в небо, следуя сдержанному ритму, и Константин неизменно удивлялся тому, что действительно создал их. Дни его состояли из мелочей и препирательств. “Да говорю же тебе, Джерри, никаким войлоком выстилать изнутри кровлю мы не будем. И кто велел тебе закупить этот дурацкий камень? Канализационные трубы можно и землей засыпать.” Только в такие ночи, во время поездок, он до конца понимал: дома стоят здесь потому, что это он купил товарный вагон гипсокартона, пять тысяч рулонов изоляционного материала, сосновые доски, на которые пошел целый лес. Иногда Константин выбирал какой-нибудь дом и наблюдал за ним, с разумного расстояния, разумеется. Курил сигарету за сигаретой и смотрел, как освещаются или темнеют окна, как в дом впускают лающую у двери собаку. В некоторые ночи у выбранного им дома останавливалась машина, и из нее вылезал подросток; в другие из другого дома выходили, чтобы полить лужайку, мужчина и женщина. А как-то вышел и простоял на лужайке, пока в небе не угас последний свет и не проглянули звезды, крепкого сложения мужчина в свободных брюках из зеленой шотландки. Константин наблюдал за ним, пока мужчина не вернулся в дом – из тех, что с остроконечной крышей, обошедшийся его хозяину хорошо если в пятую часть того, что Константин заплатил за свой собственный. На краткий срок он проникся к этому мужику любовью и состраданием. Мужик вполне мог быть его младшим братом – или старшим сыном. Константин не очень-то понимал, зачем приезжает сюда, что хочет увидеть. Он не мог бы сказать, почему раз или два в месяц обращается, уходя с работы, в соглядатая. И каждый раз воображает, что рядом с ним сидит молодая Мэри или кто-то похожий на нее, как воображает и жизнь, идущую за стенами домов. Когда он снова включал двигатель и направлял машину к своему дому, им овладевал хаос томительных желаний. Слишком часто он себе такие поездки не позволял – раз в месяц, самое большее два. Он твердил себе, что просто хочет посмотреть, как живет его городок, не отстать от этой жизни. Он видел девушку, сидевшую на бордюрном камне, ожидая кого-то, так и не появившегося. Видел украшенную оранжевыми полосками кошку, поймавшую дрозда, и видел, как трепетная жизнь выпорхнула из тельца птицы с быстротой взлетающего в небо воздушного шарика. Слышал разговоры и музыку, а однажды различил, так ему показалось, крики двух любивших друг дружку людей. И домой он ехал полный возвышенных, словно бы арочных, почти болезненных в их силе надежд. Он построил для своей семьи крепкий новый дом, занявший целый акр. Он дал ей два настоящих камина, тридцать восемь окон и парадную дверь с резными деревянными колоннами по бокам, белыми и желобчатыми, как свадебные торты. Нажимая на кнопку пульта, управлявшего дверьми гаража, он сознавал, что над головой его висят созвездия – Орион, Овен, Большая Медведица, – а за спиной тянется федеральная автострада, по которой и сейчас катят к определенным для них местам гвозди, продукты, ботинки и тракторы. Сознавал, что под землей раскинулась сеть труб, по которым течет сквозь мир норных животных и древесных корней вода. И когда двери гаража разъезжались на роликах, оттягиваемые намасленными цепями, он прощался с обычными тревожными мыслями и попадал в царство блаженства. Объяснить это ощущение он не мог. Ощущение неотвратимости, титанических плит, сдвигавшихся в ночном небе, меняясь местами во исполнение плана, слишком простого, чтобы его смог постичь человек. Наполненный счастьем, Константин заводил машину в гараж. Здесь в совершенном порядке висели на колышках белой доски его инструменты. Здесь размещались его газонокосилка, его тиски, его шурупы и штифтики, разложенные по банкам с ярлычками. Сегодня он позволил себе посидеть с минуту в прохладном безмолвии машины. А потом прошел боковой дверью на кухню, где Мэри держала теплым его ужин. На холодильнике красовались старые рисунки Билли и Зои, прикрепленные магнитиками-фруктами. Пластмассовое яблоко, апельсин, банан.

– Привет, – сказала Мэри.

Она составляла какой-то список. Красные брюки, серая трикотажная рубашка.

– Привет, – ответил он.

И едва Константин успел произнести эти два слога, как все его блаженство испарилось. Что-то в доме было не так. Что-то принижало его, хоть он и зарабатывал хорошие деньги, чтил данный им брачный обет, кормил и одевал своих детей.

– Как прошел день? – спросила, не отрываясь от списка, Мэри.

Если она бралась за какое-то дело, все прочее для нее существовать переставало. Черные волосы, собранные сзади в тугой узел.

– Хорошо, – ответил он. – Какой тут запах приятный.

– Свиные отбивные, – сказала Мэри. – С картофельным пюре. Ты голоден?

– Да. До ужаса. Чем занимаешься?

– А, это просто список всего, что нужно купить ко дню рождения Зои. Сама не верю, что пригласила провести у нас ночь целых восемь девчонок.

Он кивнул, ему почти удалось снова поймать за хвост чистое, сводчатое блаженство, испытанное им в гараже. Миловидная жена, дубовые шкафчики, свинина с картошкой, ожидающая его в горячей духовке. Он стремился к прочному, устойчивому счастью, которое продолжается час за часом, а не налетает буйными приступами в неурочные, одинокие, как правило, мгновения. Он так много работает. Временами ему казалось, что если он будет произносить те слова, какие произносят все счастливые люди, то и к нему вернется счастье. И он, схватив счастье за незримые крылья, крепко прижмет его к груди.

– А дети где? – весело спросил он.

– У Сьюзен балетный класс. Билли с Зои наверху, предположительно делают уроки. Ты сегодня запозднился.

– Да. Чертова пропасть работы.

– Знаю. Здесь ее тоже чертова пропасть.

Константин кашлянул, вытер тылом ладони губы.

– Я что-то не слышу жалоб на нехватку денег, – сказал он.

– Ты нынче в приподнятом настроении, – отозвалась она.

Список все разрастался. Карандаш Мэри держала с гневной чопорностью. Константин боялся ее, чем-то рассерженную, полную сознания своей правоты. Составляющую список, который высекут на граните его надгробья.

– Просто умаялся на работе, – сказал он. – И питаю надежду на то, что мне время от времени будут говорить спасибо, вот и все.

Она что-то добавила к списку. Карандаш царапнул бумагу.

– Я тоже работаю, – сказала она. – Собственно говоря, прямо сейчас и работаю.

Ему показалось, что кухня начала разрастаться. А он умалялся в ней – мизерный человечек, стоявший, оголодав, на желтом линолеуме. Он включил в духовке свет, взглянул сквозь тонированное окошко на керамические кастрюлечки с едой.