– Мне лучше знать, с каким паном и где мне оставаться, – язвительно заметила Анна. – И пока я сама не решусь уйти от вас, не смейте меня прогонять. Я не бродячая собака.

«Очередной бунт на корабле!» – улыбнулся про себя Громов. А вслух согласился:

– Решено.

Беркут коротко, но под большим секретом, объяснил обер-ефрейтору, что возглавляет спецгруппу, получившую задание внедриться в партизанский отряд, и что одного из своих людей он оставит здесь, в Залещиках, остальных – в ближайшем селе, за городком. И в связи с этим попросил успокоить раненого: пусть делает вид, что ничего не подозревает.

Когда обер-ефрейтор поговорил с раненым, Андрей приказал мотоциклистам выезжать первыми и ждать их в километре от села. Он не хотел, чтобы немцы видели, где именно, в каком доме останется Зданиш.

Свернув в один из переулков на окраине села, Беркут сам, наудачу, зашел в первый попавшийся дом, осмотрел его, выяснил, что хозяйничают там двое стариков, и решил, что наладить с ними контакт – это уже дело самого лесничего.

– Только немцам больше не попадайтесь, – посоветовал на прощание Зданишу. – А то в следующий раз меня может не оказаться поблизости.

– Да уж, – согласился тот, – во второй раз чудесного спасения не будет. Уже хотя бы потому, что дважды чудес не бывает.

– Поэтому-то на рассвете советую уйти в лес.

– Спасибо, пан лейтенант. Бог отблагодарит вас за все доброе, что вы сделали для поляков и Польши.

– Отблагодарить меня за то мизерное, что мне удалось сделать, – сдержанно улыбнулся Беркут, – Богу будет совсем нетрудно. А посему – прощайте.

Беркут проследил, как Зданиш вошел в дом, постоял еще несколько минут, словно надеялся, что тот передумает и снова вернется к машине, а прежде чем сесть с кабину, поинтересовался у раненого, как тот чувствует себя.

– Умоляю вас, господин обер-лейтенант, поскорее в госпиталь! Я потерял много крови. Это мое второе ранение, поэтому я знаю, что это такое.

– Целые народы истекают кровью, – жестко ответил Андрей. – Но вынуждены терпеть. Самое время задуматься над этим.

Тем не менее, сев в кабину, он приказал Корбачу:

– Гони. Парень истекает кровью.

– Немец истекает кровью, немец, – напомнил ему Звездослав.

– Тем более – гони, – остался верным своей логике мышления Беркут, – вдруг удастся спасти!

Курбатова они нашли на деревенском подворье, незаметно переходившем в речной луг. Рослый, плечистый, облаченный в китель времен Белой гвардии и опоясанный кавалерийскими ремнями, он стоял, склонившись на жердевую ограду, и наблюдал за свадебными игрищами немолодого жеребца и двух юных кобылиц.

Поддразнивая оседланного боевого коня, кобылицы то бросались к нему, подставляя свои неокрепшие крупы, то вдруг, в самый ответственный момент, уносились по высокой луговой траве в сторону реки, чтобы с призывным ржанием вспенивать плавневое мелководье.

– Какую бы диверсионную подготовку ни проходил казак, все равно в душе, в крови остается казаком, – по-русски молвил Штубер, почти неслышно приблизившись к Курбатову.

– Боевой конь – это и в самом деле в крови казака, – подтвердил подполковник и только тогда взглянул на гауптштурмфюрера.

Штубер тут же представился, затем представил прибывшего с ним полковника, который остался у крыльца, и сказал, что у него возникло несколько вопросов, которые интересуют не только его, но и Скорцени.

– О Скорцени наслышан, – слегка склонил русоволосую, с едва заметной проседью, голову Курбатов. – Вас, господин Штубер, знать не имею чести. Но готов говорить как солдат с солдатом.

Они вошли в дом, в котором хозяйничали молчаливая полнотелая украинка лет пятидесяти и, почти такого же возраста, худощавый жилистый сержант-власовец.

– Прежде всего меня интересует цель вашего рейда от Маньчжурии и почти до западных границ Совдепии, – молвил Штубер, взявшись за рюмку с самогоном, самого духа которого он терпеть не мог, и с грустью посматривая на миску с исходящей паром картошкой «в мундирах», рядом с которой стояла миска с квашеной капустой.

– Прекрасный был рейд, «сабельный», как говорит наш атаман Семёнов. Почти не скрываясь, шли; по-казачьи, не боясь. Наоборот, всех вокруг в страх повергали – армейцев, чекистов, милицию, компартейных жидомасонов. Словом, красиво, лихо шли, – решительно покачал он головой, поминая рюмкой водки тех диверсантов, которым до линии фронта дойти было не суждено, – как юнкера – в психическую атаку, под барабанную дробь.

– То есть у вас не было конкретного задания, конкретной цели?

– Какая цель, какое задание?! – по-крестьянски крякнул подполковник, припечатывая рюмку к столу и исподлобья посматривая на полковника Лоттера, демонстративно усевшегося в стороне, поскольку тот не желал принимать участия в «застолье диверсантов». – Душа казака чего прежде всего требует, господа? Куража! В сабельную атаку, в рукопашную, под пулеметный огонь, да хоть черту в зубы, – но обязательно под кураж. Иначе казак – не казак. Вот так мы и шли, господа хорошие, каждодневно рискуя, погибая, кровью врагов и собственной кровью захлебываясь, но… под наш, – повертел он кулаком перед захмелевшими, кровянистыми глазами, – особый, казачье-диверсионный кураж!

– Если под кураж, – едва прикоснулся барон губами к самогону, – то это многое объясняет. Это нам, неказакам, тоже знакомо.

Штубер коротко перевел полковнику суть сказанного Курбатовым, но тот, похоже, и сам уловил смысл, поэтому едва заметно кивнул. И тут же попросил барона поинтересоваться, каковы теперешние планы командира русских диверсантов.

– В Берлин, – все так же решительно молвил Курбатов. – Нам обязательно нужно войти в Берлин.

– Повергая своими диверсиями в ужас германские оккупационные власти? – с холодным ехидством поинтересовался Лоттер.

– Почему же «повергая диверсиями»? – спокойно парировал Курбатов. – Союзники мы…пока что. Просто мне нужно попасть в Берлин. Обязательно в Берлин.

– И тоже для куража? – лениво расковыривал вилкой одну из картофелин барон фон Штубер.

– Если хотите, и для куража. Чтобы, представ перед японским командованием, перед самим командующим Квантунской армией, атаман Семёнов мог сабельно рубануть: «А все-таки мои казаки прошли этот путь – от Харбина до столицы рейха. И сам фюрер восхищен их подвигом!» И когда газеты оповестят весь мир об этом рейде, в Европе поймут: жива еще белая армия атамана Семёнова! Есть кому держать саблю в руках, чтобы сражаться с коммунистами! Не умерло еще русское казачество!

Штубер и полковник Лоттер вопросительно переглянулись.

– Надеюсь, вы, князь, понимаете, что по Германии вам следует пройти спокойно и благородно? – спросил полковник.

– Понимаю, конечно.

– Что любой, даже самый случайный, конфликт способен не только физически погубить вас, но и превратить из героя-казака во врага рейха?

– Но ведь вы для того и прибыли сюда, чтобы помочь мне в этом походе, – невозмутимо произнес Курбатов. – Или я что-то не так понимаю?

– Ситуацию вы оценили верно, – не стал разочаровывать его Штубер. – Накануне приезда сюда у меня состоялся телефонный разговор со Скорцени. Так вот, он готов взять вас под свое покровительство…

– Но с обязательным условием… – заметил Курбатов.

– Скорцени в «обязательных условиях» не нуждается. Он может позволить себе просто… покровительствовать. Тем не менее он хотел бы уже сегодня получить четкое представление о ваших планах на будущее и ваших действиях в Берлине.

Курбатов опустошил еще одну рюмку, съел, буквально проглотил, картошину, даже не пытаясь очистить ее, и, упершись руками о стол, какое-то время покачивался на нем, как это обычно, куражась и набивая себе цену, делают сильные, уверенные в себе люди.

– В моих ближайших планах – загул в берлинских пивных, который Скорцени вряд ли заинтересует. Как вряд ли заинтересуют его и мои походы по берлинским борделям.