Таким образом, движение романтизма явилось конечной причиной возрождения интереса к друидам, очевидцем которого стал XVIII в.; именно здесь кроется тайна той странной власти, с которой они овладели умами людей. Здесь было бы неуместно приводить полный список книг, в которых упоминаются друиды, написанных вслед за поворотным пунктом в истории их возрождения (1750 г.). Однако в подтверждение необычайной популярности, которой они пользовались вскоре после этой даты, достаточно упомянуть постановку во Французском Театре трагедии «Друиды», написанной Ле Бланом де Гийе (Антуаном Бланом), и «Маскарада друидов» в Ковент-Гардене (1774 и 1775 гг.), принадлежащего перу Фишера, а также возвращение на сцену «Бондуки» в 1778 г.

Впрочем, их славе суждено было превзойти даже популярность, доставленную им театральными постановками, ибо вскоре общий интерес обратился не только к той роли, которую друиды играли в древней истории, но и к их религии; и у нее появилось много почитателей. Важным фактором в романтическом движении стало возобновление изучения валлийской бардической поэзии, [33]ознаменованное главным образом трудами Льюиса Морриса (1700–1765) и Эвана Эванса (1731–1789), и вскоре было высказано предположение, что средневековые барды на самом деле были посвященными служителями древней и таинственной религии, друидизма. Основные положения этой «бардической» теории были изложены в 1792 г. Уильямом Оуэном Пью в «Llywarc Hen», но главным защитником новой веры выступил Иоло Моргануй (1746–1826), который не только признал большую часть бардической традиции восходящей к временам друидов, но и заявил, что сам является их прямым потомком.

Предполагаемая бардическая религия в конечном итоге переросла в систему, в которой искусно совместились друидизм в том виде, в котором он вырисовывался из античных источников, и патриархальная вера Писания. В начале XIX в. эта солнцепоклонническая теология приобрела своего самого успешного сторонника в лице о. Эдварда Дэвиса, [34]а затем Олджернона Герберта, [35]который и дал ей название «неодруидизм», под которым она известна по сей день. Впрочем, нет нужды описывать ее дальнейшее развитие и запутанные разветвления; достаточно отметить, что важным следствием этого движения стало превращение древних бардов в друидический институт, так что собрание поэтов Айстедвод превратилось в пышную друидическую церемонию и с тех пор вносит немалый вклад в дело популяризации друидов в широких народных кругах.

Тем не менее необходимо сказать несколько слов об основополагающем принципе, согласно которому средневековые валлийские барды были непосредственными продолжателями друидической иерархии, ибо такие воззрения отнюдь не являются экстравагантыми или смехотворными. Древние друиды были тесно связаны с бардами; многие их сказания несомненно передавались посредством поэзии, они часто называются рядом с бардами, и даже возможно, что когда их жреческая власть исчезла, они в какой-то мере влились в класс бардов. Более того, как отмечал Мэтью Арнольд, [36]сам факт существования изощренной поэтической системы в самом начале литературной истории средневекового Уэльса говорит о продолжении ясной и непрерывной традиции более древнего поэтического периода, и неизбежно на ум приходит друидическая система, описанная Цезарем. Однако подобные размышления не дают оснований полагать, что зависимый кельтский бард типа, известного нам в средние века, обязательно происходил от бардов, входивших в сословие друидов. Ибо, кем бы ни были или кем бы ни стали друиды, профессиональный бардизм – это нечто опознаваемое и отчетливое. Похоже, даже в самом отдаленном прошлом кельты использовали поэтов в чисто светском качестве, никоим образом не связанном с друидическими функциями (см. с. 182); таким образом, очевидно, что сохранение призвания профессионального барда является лишь знаком древнего кельтского обычая, а не доказательством связи с друидизмом.

Максимум, что можно утверждать, не впадая в противоречие со здравым смыслом, – что некоторыеособо выдающиеся барды могли быть сведущи в остатках друидических учений. Однако даже по этому вопросу мы не располагаем никакими убедительными данными, и практически невозможно доказать, что какой-либо средневековый валлийский поэт был сознательным обладателем крупицы древней друидической традиции. Существующие рукописи их стихов датируются временем не ранее XII в., и можно с уверенностью говорить о том, что в поэзии той эпохи, даже в тех ее образцах, которые несут на себе явственный отпечаток традиции более раннего времени, или в тех, которые приписываются бардам VI в., не обнаруживается ничего подтверждающего представления, будто сами поэты знали хоть что-нибудь о древнем друидизме как об упорядоченной религии. В пользу этого мнения можно привести лишь тот факт, что в XII в. и позже барды иногда, но не очень часто называли себя словом derwyddon,которое может быть, а может и не быть формой слова со значением «друид»; однако, на мой взгляд, нет ни малейшего повода предполагать, что те, к кому относилось это название, считались служителями древних культов или же были связаны с древним жречеством каким-либо иным образом.

Вопрос о бардизме и друидизме был тщательнейшим образом рассмотрен крупными учеными, [37]и я не собираюсь углубляться в него далее. Однако я не могу не заметить, что, к сожалению, неодруидизм своей экстравагантностью сделал изучение кельтской традиции в Уэльсе трудной и неблагодарной задачей для человека, всерьез занимающегося поисками остатков истинной друидической традиции. По моему убеждению, бардовские традиции и обычаи представляют собой одну из важнейших областей исследования, в которых можно с полным правом надеяться выявить связь с подлинным друидизмом. Но безудержный энтузиазм дилетантов, считающих эту связь уже доказанной, и вытекающее отсюда предубеждение ученых против исследования этой тематики представляют существенные препятствия на пути методического и чисто научного изучения материала.

В этой главе я постарался проверить несколько методов, с помощью которых ранее пытались установить связи друидов с различными эпохами в истории Англии, и все они оказались в равной степени безуспешными. Необходимо добавить, что у меня нет особых причин для нежелания доказать, что подобная связь не может существовать вообще. Тем не менее на исследователя не может не производить впечатления всплеск общественного интереса к этой тематике, порожденный романтизмом, который, на мой взгляд, несет прямую ответственность за появление многих нынешних друидических культов; а это, в свою очередь, не может не вызывать подозрений относительно любых попыток воссоздания прерванной традиции, исходящим от сторонников этих течений.

Подводя итог, можно сказать, что свидетельства друидической литературы достаточно ясны. Они показывают, что в Англии память о друидах изгладило саксонское завоевание, не оставив, насколько позволяют судить наши данные, ни следа от них в народной традиции; были забыты и прежние культовые места, и остатки их сказаний. Они показывают, что знание о прежнем существовании жречества медленно и с трудом достигалось в XVI в. в результате возвращения к изучению античных историков. Также они показывают, что столь популярная ныне теория, согласно которой друиды создали мегалитические памятники, была выдвинута в конце XVII в. и успешно популяризована в ходе последующего столетия деятелями романтизма.

Достигнув таких результатов на промежуточной стадии, мы можем перейти к изучению друидов в древности.

Из сочинений античных историков мы узнаем, что родиной друидизма считалась Британия и что его жрецы в Галлии славились как философы еще в начале II в. до н. э. В сущности, непосредственно о британских друидах нам известно только то, что жрецы, носившие такое название, обитали на острове Англси в I в. н. э.; однако мы располагаем гораздо большим, хотя и ограниченным объемом информации о галльских друидах, которые занимали весьма важное положение в галльском обществе до времен Цезаря, хотя вскоре после этого они утратили всякую власть.