Симоне обернулась: какой-то мужчина дергал ручку двери. Она сразу его узнала. Художник по фамилии Норен считал, что галерея обязана устроить ему персональную выставку, показать его акварели. Норен стучал в дверь и что-то раздраженно кричал через стекло, пока не сообразил, что дверь открывается от себя.

Невысокий плотный мужчина вошел, огляделся и направился прямиком к ним. Ильва ретировалась в кабинет, сказав что-то про телефон.

– Дамочки. Чуть что – сразу в туалет, – хмыкнул он. – С кем-нибудь из мужиков можно переговорить?

– А в чем дело? – сухо спросила Симоне.

Норен кивнул на картины Шульмана:

– Это что, искусство?

– Да.

– Милые дамы, – презрительно бросил Норен, – все никак не наглядитесь на это говно?

– Уходите, – сказала Симоне.

– Не говорите мне, что…

– Исчезните, – оборвала она.

– Пошла в задницу, – не остался в долгу Норен и вышел из галереи. За дверью повернулся и выкрикнул что-то, схватив себя за промежность.

Помощница осторожно, как кошка, вышла из кабинета, неуверенно улыбаясь.

– Простите, что я сбежала. Черт, я так испугалась, когда он тут был в прошлый раз, – сказала она.

– Лучше быть как Шульман, правда?

Симоне улыбнулась и показала на большой портрет художника, где он позировал в черном костюме ниндзя, с поднятым над головой мечом.

Обе рассмеялись и решили купить себе по костюму. Тут у Симоне в сумочке зажужжал телефон.

– Галерея Симоне Барк.

– Это Сив Стурессон из школы, – послышался в трубке голос немолодой женщины.

– А, да, – неуверенно ответила Симоне. – Здравствуйте.

– Я звоню спросить, что с Беньямином.

– С Беньямином?

– Его сегодня нет в школе, – объяснила женщина, – и он не сообщал, что болен. В таких случаях мы всегда звоним родителям.

– Вот что, – сказала Симоне. – Я позвоню домой и проверю. И Беньямин, и Эрик были дома, когда я уходила. Я перезвоню.

Она нажала “отбой” и тут же набрала домашний номер. Проспать или наплевать на правила – на Беньямина это непохоже. Симоне с Эриком иногда тревожились из-за того, что их сын чересчур организованный.

По домашнему телефону никто не отвечал. Наверное, Эрик опять проспал все утро. На миг Симоне снова охватил гнев. Потом она подумала, что муж, наверное, храпит, одурманенный снотворным, а Беньямин слушает громкую музыку. Симоне набрала номер Беньямина. Никто не ответил. Симоне наговорила короткое сообщение и набрала номер мобильного телефона Эрика, но он, конечно, был выключен.

– Ильва, – крикнула она, – мне надо съездить домой. Я скоро вернусь.

Помощница выглянула из кабинета с толстой папкой в руке, улыбнулась и ответила:

– Целую!

Симоне не нашла в себе сил пошутить в ответ. Она схватила сумку, набросила на плечи пальто и почти бегом кинулась к метро.

Перед дверями пустого дома бывает особая тишина. Уже вставляя ключ в замочную скважину, Симоне знала, что в квартире никого нет.

Забытые коньки валялись на полу, но рюкзака, ботинок и куртки Беньямина не было, не было и верхней одежды Эрика. В комнате сына лежала сумка с лекарствами. Симоне подумала: можно надеяться, что Эрик ввел Беньямину фактор.

Она села на стул, закрыла лицо руками и попыталась прогнать панические мысли. Одновременно перед ее внутренним взором мелькали картины: вот у Беньямина случился тромб из-за лекарства, Эрик зовет на помощь; может быть, как раз сейчас он бежит вниз по длинной лестнице с Беньямином на руках.

Симоне никак не могла совладать с тревогой. Ей вечно мерещилось, как Беньямину на перемене в лицо попадает баскетбольный мяч или как у него вдруг случается спонтанное кровоизлияние в мозг: темная жемчужина в мозгу расширяется, как звезда, и растекается по извилинам.

Симоне мучилась от почти невыносимого стыда, вспоминая, как она теряла терпение из-за того, что Беньямин не хотел ходить. Ему было два года, а он все еще ползал. Они еще не знали, что у него заболевание крови и что, когда он становится на ноги, в суставах лопаются кровеносные сосуды. Симоне кричала на него, когда он плакал. Когда мальчик ползал, она твердила, что он похож на грудничка. Беньямин пытался ходить, делал несколько шагов, но острая боль валила его на пол.

После того как Беньямину поставили диагноз – болезнь фон Виллебранда, – именно Эрик, а не она, Симоне, взял на себя заботу о сыне. Именно Эрик осторожно сгибал и разгибал суставы Беньямина после ночной неподвижности, чтобы уменьшить риск внутреннего кровотечения. Именно Эрик делал сложные инъекции, когда шприц нельзя вкалывать в мышцу, а следует осторожно и медленно опорожнять под кожу. Это гораздо болезненнее, чем обычный укол. В первые годы Беньямин сидел, уткнувшись носом в папин живот, и тихо плакал, когда игла входила под кожу. Сейчас он продолжал завтракать, не глядя на шприц, – просто протягивал руку Эрику, который протирал кожу, делал инъекцию и заклеивал место укола пластырем.

Препарат, помогавший крови Беньямина сворачиваться, назывался “Гемате”. Название звучало для Симоне как имя греческой богини мести. Это было отвратительное, не особо действенное лекарство, которое продавалось в виде замороженного золотистого порошка. Перед применением его надо было растворять и размешивать, доводить до нужной температуры и дозировать. “Гемате” значительно повышал риск образования тромбов, и Симоне с мужем все надеялись, что появится что-нибудь получше. Но с “Гемате”, высокой дозой десмопрессина и спреем “Циклокапрон”, предотвращавшим кровотечения в слизистой оболочке носа, Беньямин был в относительной безопасности.

Симоне до сих пор помнила, как в Мальмё, в отделении гемофилии, им дали маленькую ламинированную карточку риска Беньямина с его именинной фотографией. Под смеющейся четырехлетней физиономией текст: “У меня болезнь фон Виллебранда. Если со мной что-нибудь случится, позвоните в отделение гемофилии по телефону 040 33 10 10”.

Она заглянула в комнату Беньямина, подумала: немножко грустно, что он снял со стены плакат с Гарри Поттером и убрал почти все игрушки в коробку, стоящую в чулане. Он торопился стать взрослым, с тех пор как повстречал Аиду.

Симоне постояла, подумала: может быть, Беньямин сейчас с ней?

Беньямину всего четырнадцать, Аиде – шестнадцать. Он говорит, что они приятели, но ясно, что она его девушка. Симоне гадала, решился ли он сказать Аиде про свою болезнь. Знает ли она, что, если Беньямин не примет лекарство вовремя, это может стоить ему жизни?

Со дня знакомства с Аидой Беньямин носил на груди, на черной ленточке с черепами, мобильный телефон. Они посылали друг другу сообщения глубоко за полночь, и когда Беньямина утром будили, телефон висел у него на шее.

Симоне тщательно просмотрела бумаги и журналы на столе Беньямина, открыла ящик, сдвинула книгу о Второй мировой войне и обнаружила клочок бумаги с отпечатком губной помады и номером телефона. Она побежала на кухню, набрала номер и, ожидая соединения, выбросила в мусорное ведро вонючую губку. На том конце неожиданно сняли трубку.

Слабый скрипучий голос, тяжелое дыхание.

– Здравствуйте, – сказала Симоне, – простите за беспокойство. Меня зовут Симоне Барк, я мама Беньямина. Скажите, пожалуйста…

Голос, как будто женский, прошипел:

– Не знаю никакого Беньямина, вы, наверное, ошиблись номером.

– Подождите, пожалуйста, подождите, – заторопилась Симоне, стараясь взять себя в руки. – Аида дружит с моим сыном. Может быть, вы знаете, где они могут быть? Мне нужно найти Беньямина.

– Тен… тен…

– Я не слышу. Простите, я не слышу, что вы говорите.

– Тен… ста.

– Тенста? Аида в Тенсте?

– Да, эти чертовы… татуировки.

Симоне показалось, что где-то медленно работает кислородный аппарат – в трубке слышалось равномерное шипение.

– Что вы сказали? – умоляюще переспросила она.

Женщина что-то фыркнула в ответ и бросила трубку. Симоне сидела, глядя на телефон, и думала, не позвонить ли женщине еще раз, как вдруг до нее дошло: татуировки в Тенсте. Она тут же позвонила в справочную и получила адрес салона в центре Тенсты. Симоне вздрогнула всем телом, представив себе, что Беньямина в этот момент как раз уговаривают сделать татуировку; и вот кровь течет, течет и не может свернуться.