— Папа, еще бифштекса? — услышал он вдруг свой голос, явно окрашенный безнадежным усилием хорошего сына, пытающегося если не успокоить погруженного в свои мысли отца, то хотя бы смягчить его печаль по поводу недостатков нееврейской части рода человеческого.

— Да, я возьму еще бифштекса, и вот для кого — для этой молодой леди.

Подцепив кусок мяса с блюда, которое поднесла к нему одна из прислуживающих за столом девушек, он аккуратно опустил его на тарелку Джесси; видно было, что он собирается полностью взять ее под опеку.

— Возьмите нож с вилкой и приступайте к еде, — сказал он. — Жареное мясо вам полезно. Сядьте прямее.

И словно поверив, что, если она ослушается, он может применить и силу, Джесси Оркатт пробормотала невнятно: «Я как раз думала этим заняться» — и так неловко принялась резать мясо, что Швед испугался, как бы отец не взялся делать это за нее. Вся эта энергия, сколько бы ни стараться, не способна была переделать этот утративший покой мир.

— Но это ведь очень серьезно, все, что касается детей, серьезно. — Удостоверившись, что Джесси ест, Лу Лейвоу снова возымел желание вернуться к «Глубокой глотке». — Если уж это несерьезно, то что можно назвать серьезным?

— Папа, — вмешался Швед, — Шелли не хочет сказать, что это несерьезно. Он согласен: это серьезно. Он говорит, что, раз приведя подростку свои доводы, мы делаем, что можем; нельзя же запереть его в комнате и выбросить ключи.

Его дочка — сбрендившая убийца, ютящаяся на полу ньюаркской каморки, у жены есть любовник, который оглаживал ее задницу, стоя над раковиной в их собственной кухне, его экс-любовница сознательно навлекла на их дом несчастье, а он старается успокоить отца с помощью всяких «с одной стороны», «с другой стороны».

— Вы не поверите, — сказал старику Шелли, — как далеко успели шагнуть подростки в последнее время.

— Но, думаю, вряд ли нужно шагать к деградации! А если они шагают именно туда, то можно и запереть их. Я помню времена, когда дети сидели дома за уроками, а не ходили смотреть такие, как этот, фильмы. Мы говорим сейчас о моральном духе страны. Не так ли? Или я спятил? По-моему, это оскорбление нравственности и всех, кто ее придерживается.

— А чем, собственно, так привлекательна нравственность? — спросила Марсия.

Вопрос так ошеломил его, что он растерянно обвел глазами стол, ища кого-нибудь, достаточно образованного, чтобы как следует осадить эту женщину.

И Оркатт, этот близкий друг семьи Билл Оркатт, пришел на помощь Лу Лейвоу.

— А чем плоха нравственность? — спросил он, широко улыбнувшись Марсии.

Швед был не в силах смотреть на него. В добавление ко всему, о чем он не в силах был думать, здесь были двое — Шейла и Оркатт, — на которых он был не в силах смотреть. Считала ли Доун Билла Оркатта красивым? Раньше ему никогда так не казалось. Круглолицый, нос пятачком, подвижная нижняя губа — в общем, подонок с поросячьей мордой. Нет, что-то другое привело ее к этой дикой сцене над кухонной раковиной. Что? Легкая возможность самоутверждения? Может быть, именно это давало ей заряд сил? Удовольствие, оттого что Билл Оркатт — это Билл Оркатт, его приятное ощущение себя Биллом Оркаттом? Вызвано ли это тем, что он никогда и ни при каких условиях не удостоит вас ссоры, даже если обоим будет понятно, что ты ее заслужил? Вызвано ли удовольствием, оттого что он ощущает себя хозяином, так по-хозяйски выступавшим в роли гида, рассказывая им о прошлом округа Моррис? Вызвано ли ощущением, что ему никогда не приходилось бороться за что-либо и терпеть оплеухи от кого-либо или мучиться, не понимая, как быть, даже если жена, сидящая здесь же, рядом, напилась в стельку? Вызвано ли это тем, что он вошел в мир, предполагая получить от него куда больше, чем грезилось лучшим отличникам Уиквэйкской школы, чем кто-либо из нас ожидал получить, даже если потом мы и зарабатывали это, трудясь до седьмого пота, но все же понимая, что полного права на все это у нас нет? Неужели она так распалилась, стоя над этой раковиной, потому что он от рождения обладал чувством своих неотъемлемых прав? Или потому, что он так изящно вписывался в окружающую обстановку? Или из-за его великой живописи? Или элементарно — из-за его буравчика? Неркели это всего лишь так, Доун, милая? Мне нужен ответ. Я хочу получить его сегодня же. Что — дело всего лишь в буравчике?

Подробности этой сцены — Оркатта, трахающего его жену, — мелькали в воображении Шведа, и он был не в силах от них отделаться, как был не в силах отделаться от подробностей сцены насилия над его дочерью. В этот вечер воображение цепко держало его в своей власти.

— Нравственность? — Марсия, лукаво улыбаясь, повернулась к Оркатту. — А вам разве не кажется, что достоинства нравственности, приличий и вежливости ценятся выше, чем они того заслуживают? Ведь они не дают возможности приобщиться ко всем богатствам жизни.

— А что вы рекомендуете для приобщения к этим «богатствам»? — поинтересовался Оркатт. — Опрокинуть все правила и устроить разбой на большой дороге?

Архитектора из хорошей семьи забавляла эта преподавательница литературы и угрожающая схема, которую она пыталась вычертить, сметая границы и правила. Он забавлялся. Забавлялся! Но Швед не мог превратить званый обед в битву за честь жены. Все и так было очень скверно, немыслимо было в довершение всего сцепиться с Оркаттом на глазах у родителей. Оставалось просто стараться не слушать. И все-таки как только Оркатт открывал рот, каждое его слово рождало дикую неприязнь, заставляло содрогаться от презрения и ненависти, а когда Оркатт замолкал, Швед невольно устремлял взгляд туда, где он сидел, и пытался увидеть, что в этом лице могло, бог ты мой, до такой степени всколыхнуть чувства жены.

— Ну, — заявила Марсия, — без греха не бывает познания, разве не так?

— Боже, — воскликнул Лу Лейвоу, — в жизни я не слышал ничего подобного! Простите меня, профессор, но где вы взяли такие идеи?

— В Библии, прежде всего в Библии, — смакуя слова, ответила Марсия.

— В Библии? В какойБиблии?

— Той, что начинается с рассказа об Адаме и Еве. Разве не этому учит нас Книга Бытия? Не об этом ли речь в истории об изгнании из рая?

— Об этом? О чем — об этом?

— О том, что без греха не обрести познания.

— Меня она научила другому, — ответил Лу. — Изгнание из рая. Что ж, я закончил всего восемь классов.

— Но чему же она научила вас, Лу?

— Тому, что, если Всевышний запрещает делать что-то, ты и не должен делать этого. А если сделаешь, то понесешь наказание. Сделаешь — и будешь страдать до конца своих дней.

— Подчиняйся Всевышнему, и все ужасы прекратятся, — протянула Марсия.

— В общем… да, — сказал он без особой уверенности, чувствуя, что над ним посмеиваются. — Но постойте, мы отклонились в сторону, мы же не говорили о Библии. Оставьте Библию в покое. Сейчас не время говорить о Библии. Мы говорим о фильме, в котором, насколько я понимаю, взрослая женщина становится перед камерой и за деньги открыто выделывает для миллионов и миллионов зрителей, в том числе и детей, все, что только может придумать, — и это унизительно. Вот о чем мы разговариваем.

— Для кого унизительно?

— Для нее, господи боже мой. В первую очередь для нее. Она втоптала себя в скверну земную. Не можете же вы одобрять это?

— Но она вовсе не втоптала себя в скверну, Лу.

— Напротив, — рассмеялся Оркатт, — она вкусила от Древа познания.

— И, — заявила Марсия, — стала суперзвездой. Вошла в первый ряд. Думаю, что мисс Лавлейс сейчас наслаждается жизнью как никогда.

— Адольф Гитлер тоже как никогда наслаждался жизнью, кидая евреев в газовые камеры. Наслаждение не оправдывает поступка. Эта женщина отравляет умы молодежи, отравляет страну и(!) втаптывает себя в скверну земную. Точка.

В спорящем Лу Лейвоу не было ничего дряблого, и, пожалуй, сам по себе вид убежденного старика, все еще крепко привязанного к своему иллюзорному миру, был тем единственным, что заставляло Марсию упорно настаивать на своем. Поймать на крючок и укусить до крови. Это было ее любимым занятием. Швед готов был убить ее. Оставь его в покое! Оставь его в покое, и он сам замолчит. Не велика заслуга подстрекать его на новые и новые высказывания — так что лучше остановись!