Доун наотрез отказалась от поездки. Что-то в манере Оркатта не понравилось ей в ту первую встречу: слишком уж по-хозяйски он держался, его экспансивная любезность как-то коробила; ей казалось, что этот обходительный деревенский джентльмен принимает ее всего лишь за занятную ирландскую мещаночку, каким-то образом перенявшую повадки дам из высшего класса и теперь норовящую непрошеным гостем явиться в его закрытую для простых смертных усадьбу. Самоуверенность — вот что вывело ее из себя, его непомерная самоуверенность. Конечно, она побывала в королевах красоты, но… Шведу приходилось пару раз наблюдать ее рядом с этими богатенькими, в свитерах шотландской шерсти, поборниками природы и членами «Лиги плюща». Он каждый раз удивлялся, что она как будто обижается на таких людей, почему-то начинает ершиться. У нее не было недостатка в самоуверенности — но только до тех пор, пока рядом не оказывались люди из «верхов». «Извини, — говорила она, — я понимаю, что это мой ирландский комплекс неполноценности, но мне не нравится, когда на меня смотрят сверху вниз». И хотя в глубине души он одобрял эту ершистость — знай, мол, наших: не дадим себя унизить никаким нахалам, — она в то же время смущала его и расстраивала. Он хотел думать о Доун как об удивительно красивой и многого добившейся молодой женщине, настолько преуспевшей, чтобы не чувствовать никакой социальной ущемленности. «Мы просто чуть больше, чем они, закладываем за воротник — вот и вся разница, — говорила она, разумея под словом „они“ протестантов, — но я так и слышу усмешку в его интонации, когда он говорит дружкам-снобам: „У моей новой соседки кельтские корни. А муж — еврей“. Если тебе на это наплевать, поезжай, а я, извини, не могу смиренно терпеть его презрение к нашему с тобой не первосортному происхождению».
Она была уверена — и даже безо всяких с ним разговоров, — что ходовая пружина характера Оркатта — это сознание той величайшей глубины благородного прошлого, из которой произрастают он сам и его изысканные манеры. Поэтому она в тот день осталась дома, нисколько не возражая побыть одна с ребенком.
Ровно в восемь утра ее муж и Оркатт отправились в дорогу, пересекли округ по диагонали, с юго-востока на северо-запад, а затем поехали в обратном направлении, теперь не прямо, а вдоль извилистого костяка этой земли, хребтины из старых железных рудников; всю дорогу Оркатт разглагольствовал о славном девятнадцатом веке, когда всем правило железо и миллионы тонн руды извлекались вот из этой самой земли; во всех поселках и деревнях от Ибернии и Бунтона до Морристауна шагу было не ступить, чтобы не наткнуться на кузницу, литейную, гвоздарню, прокатный стан. Оркатт показал ему старый металлургический завод, где делались первые рельсы и вагонные колеса и оси для Моррис-Эссекской железной дороги. Показал пороховую фабрику в Кенвиле, производившую динамит для постройки шахт, а потом, для целей Первой мировой войны, — тринитротолуол; в какой-то степени это подготовило почву для создания арсенала в Пикатинни, где, для целей Второй мировой войны, изготавливали большие артиллерийские снаряды. Как раз здесь, в Кенвиле, в 1940 году случился взрыв на складах боеприпасов — пятьдесят два человека погибло, причина — халатность, хотя сначала искали шпионов и диверсантов. Он провез его немного вдоль старого русла Моррис-канала, по которому из Питтсбурга доставляли антрацит для здешних литейных. Неожиданно для Шведа Оркатт добавил, с легкой улыбкой, что прямо напротив Филипсбурга на той стороне Делавера был Истон, «а в Истоне, — сказал он, — был бордель для молодых парней Олд-Римрока».
Восточный терминал на Моррис-канале назывался «Джерси-Сити и Ньюарк». О ньюаркской части канала Швед знал с детства, потому что отец рассказывал ему, когда они бывали в центре или в районе Реймонд-бульвара, что недалеко от места, где располагалась еврейская молодежная ассоциация, еще в год Шведова рождения настоящий канал с водой проходил вдоль Хай-стрит и тянулся в сторону нынешнего Реймонд-бульвара, этой главной городской магистрали, по которой машины идут с Брод-стрит, ныряют под Пенн-стейшн и по старому Пассаик-авеню выходят на Скайуэй.
В голове юного Шведа «Моррис» в названии канала всегда ассоциировался не с округом Моррис — которое тогда казалось далеким, ну, как Небраска, — а со старшим братом отца по имени Моррис. В 1918 году, в возрасте двадцати четырех лет, уже владея обувным магазином — вернее сказать, магазинишком на Ферри-стрит, где обитала польская, итальянская и ирландская беднота, — которым он заправлял вместе с молодой женой и который составлял самое большое семейное достижение, пока контракт с Женской службой Армии США не вывел на первый план «Ньюарк-Мэйд», он умер буквально в одночасье от гриппа во время эпидемии. Даже на той экскурсии, сколько бы раз Оркатт ни упомянул Моррис-канал, Швед сначала вспоминал покойного дядю, которого никогда не видел, любимого, по сю пору оплакиваемого брата своего отца, в чью честь, как когда-то казалось маленькому Сеймуру, был назван канал под Реймонд-бульваром. Даже когда его отец купил на Централ-авеню (не более чем в сотне метров от места, где канал поворачивал на север к Белвиллу) фабрику, буквально лепившуюся к зданию городской железной дороги, название «Моррис-канал» у него все равно связывалось не с историей строительства Соединенных Штатов Америки, а с историей борьбы собственной семьи за выживание.
Пройдя по морристаунскому штабу Вашингтона — он из вежливости сделал вид, что еще ни разу не видел этих мушкетов и пушечных ядер и старых очков, хотя впервые побывал тут в четвертом классе, — они с Оркаттом покинули Морристаун, проехали довольно далеко в юго-западном направлении и добрались до старинного, времен Американской революции, церковного кладбища, где покоятся убитые воины, а также, в братской могиле, двадцать семь солдат — жертв эпидемии оспы, которая охватила в этой стороне военные лагеря весной 1777 года. Оркатта, всю дорогу читавшего ему лекции по истории, экскурсоводческий пыл не оставлял и здесь, среди вековых могил, и он все просвещал и просвещал Шведа. Вечером за ужином, когда Доун спросила, куда Оркатт его возил, он со смехом ответил, что тот «обслужил его по полной программе. Он просто ходячая энциклопедия. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким неучем». — «Было очень скучно?» — спросила Доун. «Да совсем нет, — отозвался Швед. — Он хороший парень. Приятный. Сразу не разглядишь, но в нем что-то есть. Не только спесь». В ушах у него звучало замечание Оркатта об истонском публичном доме, но вслух он сказал: «Его семья известна со времен революции». — «Кто бы мог подумать!» — отозвалась Доун. «Парень знает все на свете, — сказал Швед, делая вид, что не заметил ее сарказма. — Например, мы были на старом кладбище, которое находится на вершине самого высокого холма в этой местности. Там есть старинная церковь; так вот, вода, которая в дождь падает на северную сторону ее крыши, стекает на север и попадает в Пассаик, а потом в Ньюаркский залив, а вода, которая попадает на южную сторону, стекает в южном направлении, в Раритан, и в конечном счете течет в Нью-Брансуик». — «Не верю», — сказала Доун. «Но это факт». — «Ни за что не поверю. Не можетона течь в Нью-Брансуик». — «Будет тебе, Доун. Это интересно с точки зрения геологии.Очень интересно». — Он нарочно прибавил это «очень интересно», чтобы дать ей понять, что не сочувствует ее «ирландскому комплексу неполноценности». Ниже его достоинства, да и ей тоже не пристало — иметь подобный комплекс.
Лежа ночью в кровати, он думал, что, когда Мерри станет школьницей, он уговорит Оркатта взять и ее на такую же экскурсию, чтобы она из уст настоящего эксперта узнала историю местности, где росла. Чтобы увидела, где проходила в начале двадцатого века железная дорога, по которой из садов округа Хантердон через Уайтхаус в Морристаун возили персики. Проложили тридцать миль железной дороги, только чтобы возить эти фрукты. У богачей в больших городах было страшно модно есть персики, и их из Морристауна переправляли в Нью-Йорк. Специальный персиковый поезд — шутка ли? В хороший день из Хантердона уезжало семьдесят вагонов персиков. Два миллиона деревьев росло там, пока не случилось нашествия тли, которая их всех погубила. Но он сам может рассказать ей и о поездах, и о деревьях, и о тле, сам показать, где пролегали рельсы. Для этого ему не нужен Оркатт.
