Еще неделю она не могла спать одна в своей комнате. Швед тщательнейшим образом вычитывал газеты, чтобы иметь возможность объяснить ей поступок монаха. Он был связан с действиями южновьетнамского президента генерала Дьема, с коррупцией, с выборами, со сложными региональными и политическими конфликтами, в какой-то степени с природой самого буддизма… Но для нее это было, прежде всего, крайней мерой, на которую вынуждены идти хорошие люди, живущие в мире, где у подавляющего большинства населения нет ни капли совести.

Едва она как-то пришла в себя после самосожжения того старика-монаха на улочке одного из вьетнамских городов и смогла снова спать одна, без света, не просыпаясь с криком два-три раза за ночь, как все повторилось: новый буддийский монах превратил себя в огненный факел, а за ним другой, третий, четвертый… и когда это началось, Швед обнаружил, что ему не удается удерживать ее подальше от телевизора. Пропустив репортаж о самосожжении в вечерних новостях, она вставала пораньше и смотрела его перед школой. Им было не понятно, как остановить ее. Зачем она снова и снова смотрела все это, словно бы собиралась смотреть без конца? Ему хотелось, чтобы она успокоилась, но все-таки успокоилась не до такой степени. Пыталась ли она проникнуть в суть происходящего? Справиться со своим страхом перед этим зрелищем? Пыталась представить себе, каково это — решиться на такой поступок? Представляла себя на месте этих монахов? Не отрывала глаз, потому что боялась, или потому что испытывала возбуждение? Наибольшее беспокойство и страх вызывало предположение, что любопытство в ней уже одерживает верх над ужасом, и вскоре он тоже был втянут в бесконечные наблюдения, но не за самосожжением монахов во Вьетнаме, а за переменами, происходящими в его одиннадцатилетней дочке. Он всегда бесконечно гордился любознательностью, проявляемой ею с самого раннего возраста, но теперь его вряд ли радовало ее желание так подробно вникать в такиедела.

Разве не грех покончить жизнь самоубийством? Как могут все остальные просто стоять и смотреть? Почему не попробуют остановить его? Почему не попробуют загасить пламя? Стоят и разрешают снимать это для телевидения. Хотят, чтобы это показывали по телевизору. Где же ихнравственность? И как быть с нравственностью телевизионщиков, снимающих все это на пленку?.. Над этим ли размышляла она? Нужны ли были ответы на эти вопросы для ее интеллектуального созревания? Неизвестно. Она сидела перед экраном молча, такая же неподвижная, как и объятый пламенем монах. И потом тоже не говорила ни слова. Даже если он пробовал расспрашивать, она никак не откликалась, просто сидела перед телевизором, со взглядом, сфокусированным не на мерцающем экране, а где-то внутри себя — там, где теоретически все сцепляется и находит себе объяснение, где все, чего она не понимала, вызывало некий геологический сдвиг, а запечатленное фиксировалось навеки.

Он не знал, как остановить ее, но пытался изыскивать отвлечения, которые заставят ее забыть о безумии, происходящем на другом конце земли и по причинам, никак не связанным с ее жизнью или с жизнью ее семьи. Брал ее с собой вечером поиграть в гольф, водил посмотреть на спортивные игры, взял ее вместе с Доун в короткую поездку на пуэрто-риканскую фабрику, а потом провел с ними неделю на побережье возле Понсе, и наконец она забыла. Но это было никак не связано со всеми его усилиями, причина заключалась в самих самосожжениях, а точнее, в том, что они прекратились. Пять, шесть, семь повторений — и все, конец. А чуть спустя Мерри стала опять прежней Мерри, занятой тем, что ее касалось, тем, что подходит по возрасту.

Когда этот южновьетнамский президент Дьем, против которого протестовали мученики-монахи, несколько месяцев спустя был убит (по мнению, высказанному в утренней программе Си-Би-Эс, убит сотрудниками ЦРУ, прежде способствовавшего его приходу к власти), Мерри вроде бы пропустила это известие, и Швед не довел его до ее сведения. К этому времени страна, называемая Вьетнам, как бы и не существовала для Мерри, да и прежде была для нее лишь каким-то невообразимо далеким местом, послужившим декорацией для чудовищного телевизионного спектакля, потрясшего ее излишне восприимчивую одиннадцатилетнюю душу.

Даже потом, на свой лад критикуя политику, она ни слова не говорила ни о мученичестве, ни о буддийских монахах. Казалось, трагедия, связанная с теми монахами в 1963 году, не имела ничего общего с бурным протестом, выплеснувшимся в 1968 году и обернувшимся ненавистью к империалистической политике капиталистической Америки по отношению к крестьянам, воюющим за свое национальное освобождение… и все же в своих дневных и ночных размышлениях ее отец упорно убеждал себя, что это объяснение — единственно возможное, и других сколько-нибудь сопоставимых по степени ужаса и шоковому воздействию впечатлений, способных превратить его дочь в террористку, у нее, безусловно, не было.

Проходит пять лет. Анжела Дэвис, негритянка, преподаватель философии, примерная ровесница Риты Коэн (родилась в Алабаме в 1944 году, за восемь лет до рождения террористки из Олд-Римрока), коммунистка, работающая в Калифорнийском университете и протестующая против войны, предстает в Сан-Франциско перед судом, инкриминирующим ей участие в похищении людей, убийстве и заговоре. Ее обвиняют в добывании оружия, использованного при вооруженной попытке освободить во время судебного заседания трех чернокожих, отбывающих срок в тюрьме Сан-Квентин. Утверждают, что револьвер, из которого был убит судья, куплен ею всего за несколько дней до кровавых событий. Два месяца она скрывается, оставаясь неуловимой для агентов ФБР, но наконец ее настигают в Нью-Йорке и препровождают назад в Калифорнию. По всему миру — от Франции и Алжира до СССР — ее сторонники кричат о сфабрикованности этого дела полицией. Везде, где ее провозят под охраной полиции, и белые и черные шеренгами стоят вдоль улиц, подставляя под объективы телевизионных камер плакаты и громко скандируя: «Свободу Анжеле! Долой политические преследования! Нет расизму! Нет войне!»

Ее прическа напоминает Шведу прическу Риты Коэн. Каждый раз, глядя на эту буйную шапку волос, он снова думает о том, как нужно было поступить в тот день в отеле. Нельзя было упускать ее, ни в коем случае!

Теперь он смотрит новости, чтобы следить за Анжелой Дэвис. Он читает о ней все, что можно найти. Он уверен: Анжела Дэвис — ниточка, следуя вдоль которой он сможет найти свою дочь. Он вспоминает, как однажды, когда Мерри жила еще дома, он как-то в субботу, во время одной из ее отлучек в Нью-Йорк, прошел к ней в комнату, открыл нижний ящик письменного стола и, устроившись тут же, прочел все бумаги, которые в нем обнаружил. Всю эту политическую писанину — памфлеты, листовки, размноженные на ксероксе брошюрки с сатирическими карикатурами. Среди прочего там был «Коммунистический манифест». Где она все это достала? Конечно же, не в Олд-Римроке. Кто снабжал ее этой литературой? Билл и Мелисса. И все это были не просто антивоенные воззвания, а пропаганда свержения капитализма и уничтожения правительства США, яростные призывы к насилию и революции. Ему было жутко читать эти аккуратно подчеркнутые ею, старательной ученицей, абзацы, но и прекратить это чтение он не мог… Теперь ему кажется, были там и писания Анжелы Дэвис. Проверить невозможно, так как ФБР конфисковало все бумаги. Рассортировали их как вещественные доказательства, разложили по конвертам, запечатали и вывезли из дома. Обсыпали все в ее комнате специальным порошком, стремясь обнаружить четкие отпечатки пальцев, годные для сравнения с теми, что уже хранятся в их криминальной картотеке. Затребовали все телефонные счета, чтобы узнать, куда звонила Мерри. Долго обыскивали ее комнату в поисках тайников. Сдирали ковровое покрытие, взламывали пол, отдирали стенные панели, снимали укрепленный под потолком плафон, перерыли все платья в шкафу, пытаясь найти что-то, спрятанное в рукавах. После взрыва полиция штата перекрыла движение на Аркадия-Хилл-роуд, поставила оцепление, и в течение шестнадцати часов двенадцать агентов ФБР прочесывали дом сверху донизу. Когда они добрались до кухни и принялись, разыскивая бумаги, потрошить пылесос, у Доун сделалась истерика. И все это потому, что Мерри читала Карла Маркса и Анжелу Дэвис! Да, теперь он ясно припоминает, как сам пытался, сидя около стола Мерри, читать Анжелу Дэвис, вникая в ее мысли, пытаясь представить себе их воздействие на его девочку. Читая этот опус, ты чувствовал себя глубоко под водой, с аквалангом, в шлеме с максимально приближенным к лицу окошечком, с дыхательной трубкой во рту, но без возможности двигаться, поворачиваться, нажать на специальное приспособление и выбраться на поверхность. Это было похоже на чтение тоненьких книжечек и картинок с подписями, рассказывающих о житии святых, которые старая миссис Дуайр часто совала ей, когда она приезжала в Элизабет. К счастью, девочка быстро переросла это чтение. Но в течение некоторого времени она, потеряв ручку, молила о помощи святого Антония, недостаточно подготовившись к контрольной — святого Иуду, а когда мать заставляла ее посвятить субботнее утро уборке захламленной за неделю комнаты — покровителя тружеников святого Иосифа. Однажды, когда ей было девять и какие-то ретрограды-фанатики, живущие на мысе Кейп-Мей, объявили, что во время пикника их детям в свете костра явилась Пресвятая Дева, и толпы люди устремились к их ферме и дежурили там днем и ночью, Мерри пришла в необыкновенное возбуждение, но поражалась не столько чудесному появлению Мадонны в Нью-Джерси, сколько тому, что некие дети были специально избраны свыше, чтобы увидеть это. «Как мне хотелось бы, чтобы это случилось со мной», — сказала она отцу и рассказала ему о другом явлении Богоматери: трем пастушатам в деревне Фатима, в Португалии, а он кивал и держал язык за зубами, хотя ее дед, услышав от внучки об этом явлении на Кейп-Мей, сказал: «А в следующий раз ее, наверное, увидят в мороженице», что Мерри не преминула повторить при визите в Элизабет. Услышав это, бабушка Дуайр обратилась с мольбой к святой Анне, прося помочь Мерри несмотря на все влияния остаться доброй католичкой, но года через два святые и молитвы напрочь исчезли из жизни Мерри, и она перестала носить чудодейственный медальон с изображением Пресвятой Девы, хотя и обещала бабушке Дуайр носить его постоянно, не снимая даже во время купания. Она переросла веру в святых и точно так же навернякапереросла бы коммунистические идеи — Мерри была способна перерастать что угодно. Еще несколько месяцев, может быть, даже недель, и она просто забыла бы о всей этой макулатуре из ее ящика. Нужно было одно: подождать. Если бы только она могла подождать! Но как раз суть проблемы в том, что Мерри нетерпелива. Всегда была нетерпелива. Возможно, эту нетерпеливость подстегнуло заикание. Но чем бы она ни увлекалась, увлечение длилось примерно год, а потом исчезало — моментально и бесследно. Еще год, и ей пришло бы время поступать в колледж. Но еще раньше у нее появились бы новые объекты ненависти и любви, она сконцентрировала бы внимание на чем-то новом, и все, все было бы иначе.