Своей последующей любовью к картинам я целиком обязан тетушке Мэри и тем – счастливым! – годам становления. Когда тетя умерла – я как раз подбирался к Кембриджу, – то оставила мне многие из картин, которые вы видите вокруг, но какие-то я продал, чтобы купить иные. Уверен, она одобрила бы это. Она не была женщиной сентиментальной и пожелала бы мне вдохнуть жизнь в свою коллекцию, наслаждаясь приобретением нового, когда старое становится в тягость.

Короче говоря, лет за двадцать или чуть больше я сделался настоящим искусствоведом, постоянно посещал аукционы и постепенно, не отказывая себе в удовольствии, сколотил капитал больший, чем когда-либо мог бы себе позволить на свое ученое жалованье. В промежутках между набегами в мир изящных искусств я, разумеется, неспешно прокладывал себе дорогу, поднимаясь по ученой лестнице, утверждаясь здесь, в колледже, публикуя известные вам книги. Со смертью тети и дяди мои регулярные поездки в Девон прекратились, я скучал по ним и мог утешаться лишь неослабевающей любовью к сельскому образу жизни и пешим прогулкам во время каникул.

Я бегло обрисовал свое происхождение, и теперь вам чуть больше известно о моей любви к картинам. Но вы ни за что не догадаетесь, что случилось однажды, а возможно, так никогда и не поверите этой истории. Могу лишь повторить то, в чем заверил вас с самого начала: это правда.

Стоял великолепный день в начале пасхальных каникул, я на пару недель поехал в Лондон поработать в читальном зале Британского музея и заняться куплей-продажей картин. Тогда, помнится, проходил аукцион с утренним просмотром, и я выбрал из каталога пару рисунков старых мастеров и одно крупное полотно, на которое особенно хотел взглянуть. Догадывался, что полотно пойдет по цене куда более высокой, чем я мог бы себе позволить, но не терял надежды на рисунки, а потому чувствовал себя бодро, шагая под весенним солнышком от Блумсбери к Сент-Джеймсу. Распускались магнолии, вишни были в цвету и на фоне белой штукатурки вытянувшихся в ряд домов XVIII века выглядели изумительно и радовали душу. Не скажу, правда, что моя душа впадала в уныние. В молодости я был бодр и оптимистичен… честно говоря, меня вообще одарили характером жизнерадостным и уравновешенным… вот я и наслаждался прогулкой, пылко предвкушая просмотр и последующие торги. В небесах не было ни единого облачка – как в прямом, так и в переносном смысле.

Полотно на деле оказалось не столь хорошим, как представлялось, и мне расхотелось торговаться за него, зато я горел желанием купить по крайней мере один из рисунков, к тому же увидел пару акварелей, которые сумел бы продать, поскольку за них вряд ли предложили бы здесь слишком много, ибо они не входили в то созвездие картин, ради которых на эти торги сбежалась куча дельцов. Я пометил их в каталоге и пошел по просмотровому залу.

И тут мой взгляд привлекла слегка теряющаяся рядом с двумя впечатляющими религиозными панно венецианская картина маслом, изображающая карнавальную сценку. Она была в плохом состоянии, нуждалась в чистке, да и рама в нескольких местах облупилась. Такого рода картины обычно мне не нравились, однако у этой было некое странное, завораживающее свойство: я и не заметил, как долго простоял перед ней, отходил несколько раз и вновь возвращался. Картина, казалось, вбирала меня, я будто ощущал себя участником этой ночной сценки, высвеченной факелами и фонарями, одним из гуляк в масках или из тех, кто садился в гондолу или скользил по залитому лунным светом каналу, исчезая во тьме под древним мостом. Долго стоял я перед картиной, пристально вглядываясь во все уголки палаццо с их распахнутыми то тут, то там ставнями, в темные комнаты с едва пробивающимся светом свечей в канделябрах: там лампа сверкнула, а здесь странная, похожая на тень фигура мелькнула в отраженном свете. У многих гуляк были классические, с большими крючковатыми носами, венецианские лица – такие можно увидеть у волхвов и ангелов, святых и пап на великих полотнах, заполняющих церкви Венеции. В других, впрочем, сразу же узнавались люди иных национальностей, среди которых мелькал то эфиоп, то араб. Не помню, когда в последний раз картины производили на меня подобное впечатление.

Торги начинались в два часа, и я вышел немного освежиться на весенний солнечный свет, прежде чем вернуться в залы аукциона. Однако стоило мне присесть в сумрачном баре тихого паба, окошки которого то там, то сям пронзали лучи солнца, как я вновь погрузился в венецианскую сценку. Разумеется, я понял, что обязан купить эту картину. Я едва ли замечал, что ем на ланч, разволновался, как бы что-то не помешало мне вернуться в помещение для торгов, и потому оказался там одним из первых. Однако какая-то причина заставляла меня стоять позади, подальше от помоста, и я топтался у двери, пока зал заполнялся. Выставлялись значительные полотна; я заметил нескольких известных дельцов, прибывших сюда по поручению своих преуспевающих клиентов. Ни один из них меня не знал.

Полотно, изначально меня заинтересовавшее, было продано дороже, чем я ожидал, да и рисунки быстро оказались недоступными, но я преуспел, приобретя прекрасную акварель Котмана[2]. Она шла сразу же за рисунками, когда некоторые из покупателей первых лотов уже ушли. Я сохранил за собой небольшую подборку хороших морских пейзажей и начал высиживать одну нудную охотничью картину маслом за другой: толстые мужчины верхом, охотники, лошади с куцыми хвостами, делавшими их немного странными, будто бы неустойчивыми, лошади вздыбившиеся, лошади на поводу у скучающих конюхов – они все шли и шли, а море рук в зале все вздымалось и вздымалось. Я едва не задремал. Но тут, когда торги уже стали выдыхаться, выставили венецианскую карнавальную сценку, которая теперь, на свету, выглядела темной и непривлекательной. Последовала пара неуверенных заявок, а за ними – пауза. Я поднял руку. Никто мою цену перебивать не стал. Молоток со стуком опустился, и тут позади меня поднялась легкая суета и кто-то выкрикнул. Я оглянулся, удивленный и обеспокоенный тем, что в последнюю минуту придется с кем-то тягаться за венецианскую картину, однако аукционист посчитал, что молоток действительно опустился, утверждая мою покупку, а значит, и делу конец. Картина стала моей за весьма скромную сумму.

Мои ладони покрылись потом, и сердце отчаянно колотилось. Такого беспокойства я не испытывал никогда. Правду сказать, оно было близко к отчаянию, толкавшему на безрассудное приобретательство, и меня обуревали странные чувства: потрясение, смешанное с облегчением, и еще какое-то мне непонятное чувство. Отчего вдруг мне так сильно понадобилась эта картина? Чем она меня приворожила?

Я вышел из зала торгов, направляясь к кассе, чтобы расплатиться за свои приобретения, и тут кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидел упитанного, сильно потеющего мужчину с большим кожаным портфелем в руках.

– Мистер?.. – спросил он, но я выжидающе молчал. – Мне нужно поговорить с вами. Срочно.

– Прошу извинить, но мне хотелось бы попасть в кассу, прежде чем там соберется очередь…

– Нет. Пожалуйста, подождите.

– Прошу прощения?

– Сначала вы должны выслушать то, что я должен сказать. Есть тут местечко, где можно уединиться?

Он огляделся, словно ожидая увидеть нас в плотном кольце подслушивающих, и я почувствовал раздражение. Человека этого я не знал и не имел никакого желания таиться вместе с ним по углам.

– Все свои соображения вы, без сомнения, можете высказать здесь. Тут каждый занимается своими делами. С чего бы им проявлять к нам интерес? – Мне хотелось расплатиться за свои приобретения, договориться об их доставке и покончить с этим.

– Мистер… – вновь обратился ко мне незнакомец.

– Пармиттер, – резко бросил я.

– Благодарю. Мое имя значения не имеет. Я действую по поручению клиента. Мне следовало прибыть сюда гораздо раньше, но я неожиданно стал свидетелем несчастного случая: какого-то беднягу сбила и сильно изувечила мчавшаяся машина, – пришлось остаться, давать показания полиции; из-за этого я и опоздал… – Он достал большой носовой платок, вытер лоб и верхнюю губу, но бисеринки пота сразу же выступили снова. – Мне дано поручение. Та картина… Я должен ее приобрести. Я должен вернуться вместе с ней.