– Хотел козам отдать, да ладно уж…

Я тоже вспомнил о своем букете и поспешил отдать его сегодняшнему имениннику, моему другу Косте Чижову. Тут были астры, георгины, анютины глазки…

Костя смущенно взял букет, повертел его и потом спросил у меня:

– А что если я их тоже подарю?

– Кому?

Костя решительно подошел к капитану команды «Луизы» Карлу Свенсену и подал ему цветы. Норве­жец широко улыбнулся, взял цветы и обнял Костю, а его товарищи захлопали. Рукоплескал и весь стадион.

– Это на дружбу! – сказал Костя.

– Спасибо, – сказал норвежец и повторил: – На дружбу! Хау хапи ай ам!

– Он говорит, что очень счастлив, – перевел Пав­лик Жаворонков.

Костя был героем. И главное, все это видела Оля. Я радовался за друга и втайне завидовал ему.

Когда мы возвращались на «Октябрь», Иван Пан­телеевич все время шел с Костей и расхваливал его. Вот такие ребята никогда не ударят лицом в грязь и не уронят честь команды советского парохода.

А через час я снова слышал ворчливый голос боц­мана, раздающийся со спардека:

– Эй, парень, ты забыл, что находишься на палубе «Октября»?! Я тебя в одну минуту приучу к порядку.

Эти слова относились к Косте Чижову, который не­чаянно обронил на палубу кусок пакли.

Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же загоре­лый, могучий и застенчивый.

– А где Илько? – спросил Григорий.

– Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову.

Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам.

Лесник любовно оглядел своего питомца.

– Ну, моряк, когда у тебя отпуск? – спросил он, усаживая Илько на стул. – Поедем ко мне! У меня те­перь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с горш­ками и ухватами дел больше не имею.

Мама расставила на столе посуду и разлила по та­релкам уху из свежих, привезенных дедом окуней.

– Ох, – воскликнула мама, – я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка, припасено. И гостя как раз угостим!

Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких стаканчика.

– Вот за это спасибо, Татьяна, – сказал дед. – Не­вестка у меня, Григорий Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку!

Григорий выпил стаканчик, потом – второй, но от третьего отказался, как ни упрашивал его дед.

– Достаточно, – сказал он, отодвигая стаканчик. – Я ведь, Максимыч, до этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот дай-ка я с Илько потолкую.

– Ну-ну, – согласился дедушка. – Потолкуй, а я с дороги прилягу пока. Наломался на веслах.

Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу.

В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля?

На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил Галинку Прокопьеву.

Я остановился и тихо сказал:

– Здравствуйте.

Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные.

– Вы знаете, Оля заболела, – сказала она и вдруг отвернулась.

– Заболела? А где она?

– Дома… лежит. До свидания! – И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро ото­шла от меня.

– Постойте! – крикнул я, но она не обернулась.

Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом.

Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился.

Оркестр в саду играл задорную «Венгерку». Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девуш­ки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю!

…Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день «Октябрь» снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении.

Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле за­писку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли.

Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у во­рот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил.

Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроив­шись у кухонного стола, принялся за письмо.

«Оля! – написал я. – Галя сказала, что ты забо­лела. Что с тобой – меня это очень беспокоит…»

Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново.

«Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов»

Конверта у меня не было, и я свернул записку па­кетиком, подобно аптекарскому с порошками.

Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько:

– Дима! Где ты?

«А если попросить Ильке?» – подумал я и крикнул:

– Илько, иди-ка сюда!

– Что ты там делаешь? – спросил он, выходя на крыльцо.

– Илько, – сказал я тихо. – Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте.

– Если нельзя, то не буду говорить.

– Пойдем на переднюю улицу… Вон видишь тот дом с зеленой крышей, одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси эту за­писку и попроси ответ. Только никому ни слова.

Илько взял записку и взглянул на меня:

– А что ты ей написал?

– Илько, – мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что говорю. – Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь смеяться.

Я сказал это и испугался.

– Почему я буду смеяться? – спросил Илько. – Я не буду смеяться.

Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я пере­живаю?

Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку.

– Меня не пустили, – прошептал Илько. – Мне сказали «нельзя». Вот она тебе написала, пока я ждал.

– Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой.

В ответной записке Оля писала:

«Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого свидания. О. Л.».

Несколько раз перечитал я записку. Слова «до ско­рого свидания» особенно обрадовали и взволновали ме­ня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро выздоро­веет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить. Мне хотелось прыгать от счастья.

Через день наш «Октябрь» снова вышел в море, в очередной рейс.

Вторая половина навигации проходила в жестоких штормах.

«Октябрь» совершил еще три рейса. Стоянки в Архангельске были короткие. Дома приходилось бывать мало. Теперь мы с нетерпением ожидали отпуска. Илько мечтал о поездке к Григорию. Конечно, я собирался поехать с ним.

Каждый раз по возвращении из рейса я надеялся повидать Олю. Но мне никак это не удавалось. Или Оля все еще болела, или в те часы, когда я смотрел из окна или простаивал у своих ворот, она не выходила на улицу. Не встречал я и ее подругу.

В свободное время в море мы занимались англий­ским языком, сражались в шахматы, читали и мечтали о том времени, когда по окончании школы получим дипломы.

Нам сообщили, что наш маленький китайский това­рищ Ли с погибшего английского парохода остался в Советском Союзе и помещен в детский дом. Это изве­стие было восторженно встречено всей командой «Октября». А мы с Костей и Илько решили в ближайшее же время навестить Ли.

Костя так и остался на «Октябре» машинистом. На пароходе его любили и уже уважали, как взрослого члена экипажа. Из-за коротких стоянок нашей футболь­ной команде играть почти не удавалось, но слава «классного» игрока после встречи с норвежскими моря­ками крепко упрочилась за Костей.