Эта большая жизнь была даже в картошке, которую он ей принес, она обнимала Глашу теплом его куртки и смотрела на нее его широкими глазами.

– А вы устали, – сказал Лазарь. – Давайте я вам еще одно кресло добуду, и вы поспите?

– Нет-нет… – пробормотала Глаша. – Не надо, что вы!.. Я так…

Он раньше ее заметил, что она уже засыпает. Ей-то казалось, что это просто отблески костра мелькают повсюду, что кипит и трепещет воздух летней ночи, а это уже сон туманил ей голову, соединял ресницы, переливал под веками огоньки…

Глаша и не поняла, как уснула. Сначала ей было неудобно, а потом стало хорошо: она вытянулась во весь рост, и под головой у нее оказалась подушка, или не подушка, а свернутая куртка, или нет, ведь куртка была на ней, но вдруг сделалась такая длинная-длинная, накрыла Глашу от шеи до босоножек…

Станция Дно давно исчезла вдали всеми своими тускловатыми огнями. Глаша потушила окурок и вернулась из тамбура в вагон. Там по-прежнему стояла суета, будто и не ночь на дворе. Надо было все-таки сказать Лазарю, что уезжает, или хотя бы – что билетов нет. Ехала бы сейчас по-человечески. Уже спала бы, наверное.

«В Испании отосплюсь, – подумала Глаша. – Лягу прямо на песок и буду спать. Иногда глаза открывать и смотреть на море. И все. Больше ничего».

Она устала. Сильно она устала! И даже не сильно, а долго. Или так не говорят – долго устала? Неважно, говорят или нет – у нее усталость была именно долгая. Слишком много времени – не день, не месяц, даже не год, а многие годы – Глаша жила иначе, чем должна была жить. Во всяком случае, жизнь ее сложилась иначе, чем она предполагала.

Сначала она думала, что привыкнет, но привыкнуть не получилось. И вот теперь чувствует себя так, словно отпуск ей дали не в музее, а на угольной шахте.

На Глашиной нижней полке сидели работяги с двух полок верхних. К счастью, выпивка у них уже заканчивалась, да и сами они клевали носами, иначе, наверное, не полезли бы на свои места, едва завидев ее.

Она легла не раздеваясь, накрылась одеялом от шеи до пяток. Точно как той ночью на площади перед Белым домом. Только тогда вместо одеяла была куртка и лежала Глаша на двух сдвинутых креслах.

Но тогда она была счастлива, а теперь – нет.

Лежать на песке с закрытыми глазами и лишь изредка открывать их, чтобы взглянуть на море, – это Глаше, конечно, не удалось. В Испанию она приехала впервые, и ей просто жаль было видеть только море да песок, при том что все побережье представляет собою непрерывную нить, на которую нанизаны чудесные бусинки-городки, и всего за час можно доехать до Барселоны.

Так что на пляже она провела только самый первый день, а уже на второй, как только спала жара, пошла по набережной куда глаза глядят. Благо, куда ни глянь, везде красиво.

Первый городок, который попался ей на пути, назывался Кальдес д’Эстрак. Может, это даже и не городок был, а просто поселок; разницу понять было трудно. Во всяком случае, он был похож на все милые поселения побережья Коста-дель-Маресме, которые Глаша успела мельком увидеть, пока ехала из аэропорта в отель.

Она поднялась с берега по крутой каменной лестнице и остановилась перед забором, через который перевешивались нежно пахнущие цветы на длинных вьющихся стеблях. За забором был сад, в нем звонко пели птицы, и все это напоминало рай.

Пройдя вдоль забора, Глаша обнаружила открытые ворота. Табличка извещала, что в особняке, стоящем в глубине сада, находится музей Палау. Что это за музей, Глаша понятия не имела, но не зайти было бы странно.

«Рефлекс старого музейного работника», – подумала она, входя в ворота.

Сад в самом деле выглядел райским; первое впечатление не обмануло. И цветы, и птицы были такими яркими, каких, казалось, в обычной жизни не бывает. Море, простирающееся внизу, под скалой, на которой цвел этот сад, лишь усиливало впечатление какой-то особой, волшебной действительности.

В залах было немноголюдно. Даже пусто в них было, пожалуй; Глаша бродила в одиночестве, и только отдаленные шаги напоминали о том, что она не единственный посетитель этого тихого музея.

Она остановилась перед пейзажем, на котором была изображена местность, похожая на здешнюю, и разглядывала это изображение долго, удивленно. Судя по табличке, пейзаж был написан Пикассо, но если бы не табличка, Глаше и в голову не пришла бы такая атрибуция.

Она смотрела на аккуратно выписанные деревья и горы и не понимала, как такое может быть.

– Это действительно загадка, – услышала Глаша и, вздрогнув, оглянулась.

– Я говорю вслух? – спросила она и только после этого сообразила, что с ней заговорили по-русски.

Ну да чему удивляться? Русских на испанском побережье летом едва ли не больше, чем местных жителей. Да и среди местных жителей их, наверное, уже немало.

– Вы очень выразительно думаете, – ответил ее собеседник. – Ваши мысли читаются по лицу.

Может быть, Глашу расстроило бы такое наблюдение, если бы она не чувствовала себя сейчас слишком рассеянно и расслабленно для сколько-нибудь сильных чувств.

«Да что же это такое? – все же подумала она. – Каждый встречный с ходу определяет мою незамысловатость».

Впрочем, мужчина, заведший с нею беседу, похоже, не имел намерения ее обидеть. И мысль свою он тут же объяснил:

– Ученические картины Пикассо в самом деле заставляют недоумевать: как же их очевидная заурядность соотносится с его талантом? И где скрывался этот талант до поры до времени? Такие мысли приходят естественным образом. Так что догадаться о вашем впечатлении нетрудно.

– Да, – кивнула Глаша. – Пейзаж скучненький. На голубой период, а тем более на кубизм – ни намека.

«Зачем я об этом рассуждаю? – мелькнуло у нее в голове. – Я в отпуске. Я приехала сюда, чтобы голова у меня проветрилась. Хотя бы голова».

К счастью, единственный посетитель музея, видимо, не намерен был поработать при ней экскурсоводом и поучить ее, как надо понимать искусство. Он смотрел на Глашу с той приветливостью, с какой всякий воспитанный человек смотрит на случайного и кратковременного собеседника. Глаза у него были доброжелательные, интонации интеллигентные. На вид ему было лет сорок пять.

– Не буду вам мешать, – словно подтверждая Глашино впечатление, сказал он.

И вышел из зала.

Глаша побродила еще немного, уже в полном одиночестве. Картины, собранные здесь, принадлежали разным художникам, были и работы Пикассо, и не только ученические. Но того ощущения пленительности, невозможности уйти, в котором и заключалось для нее главное удовольствие от прогулок по музеям, здесь все же не возникало. Поэтому Глаша уже через полчаса вышла на улицу.

Ее недавний собеседник сидел на лавочке под апельсиновым деревом. Увидев Глашу, он поднялся и спросил:

– Ну как, понравилось?

– Приятно, что в таком маленьком городке выставлена такая обширная коллекция, – уклончиво ответила Глаша.

– Это даже не городок, а деревня, – улыбнулся он. – Просто господин Палау – а ему уже под девяносто – живет именно здесь, и коллекция его, соответственно, здесь и выставлена. Он близкий друг Пикассо, тот ему немало своих картин в свое время подарил и даже атрибуцию доверил.

– Вы здесь работаете? – поинтересовалась Глаша.

– Нет. Просто у меня самого коллекция, потому и чужими интересуюсь.

– То есть вы здесь живете? – уточнила она.

– Живу в Москве.

В разговоре подтверждалось впечатление, которое составилось о нем с первого взгляда: спокойная доброжелательность была, по-видимому, главной его чертой. Кроме того, обращало на себя внимание его лицо: все его черты были крупны, даже прорезающие загар светлые лучики морщин, которые расходились от глаз.

– Виталий Аркадьевич, – представился он.

– Глафира Сергеевна, – пришлось представиться и Глаше.

Она уже давно привыкла к тому, что ее называют по имени-отчеству. Псков, а тем более Пушкинские Горы – это ведь не Москва, звать женщину до старости Катей или Лизой не принято.