– Кажется, есть стихи про розу в бокале с шампанским? – сказал он. – Вы, наверное, знаете.
– Конечно, – с готовностью кивнула Глаша. – «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи». Это Блока стихи. Только аи не шампанское, а просто вино.
– Вы прямо переполнены разнообразными насущными сведениями, – усмехнулся Лазарь.
Да, дурочкой он ее считал явно. Но при этом называл на «вы». Все-таки когда человек держится с тобой вежливо, то уже не так заметно, умной он тебя считает или глупой.
А вообще-то все эти мысли мелькнули лишь по краю Глашиного сознания и тут же исчезли. Она была потрясена, растеряна, сердце у нее билось так сильно и часто, что это, наверное, было даже со стороны заметно.
Ей впервые в жизни подарили цветы. И не полевые, и не из домашнего палисадника; впрочем, ей и полевых никто никогда не дарил. И в классе, и во дворе, и в пионерском лагере она всегда считалась маленькой, да что там – просто пигалицей. К тому же она была отличница, а какой мальчишка обратит внимание на отличницу?..
И вдруг – самая настоящая роза. Такая, каких Глаша не только не получала, но и не представляла, что может когда-нибудь получить. Таких огромных, таких… взрослых роз она даже вблизи никогда не видела.
И вот теперь именно такая роза стоит перед нею на ресторанном столике, в самом настоящем бокале для шампанского. И подарил ее не мальчишка, а взрослый мужчина. Глаша не то что не рассчитывала на подобное внимание – с такими мужчинами она жила все равно что на разных планетах.
А он как ни в чем не бывало разливает шампанское, придвигает к ней вазочку с кофетами, и взгляд у него такой, словно все это само собой разумеется. Да еще, как самый обыкновенный мальчишка, посмеивается над тем, что она читала Блока.
– За вас, Глаша, – сказал Лазарь. – Пусть Москва встретит вас с пониманием.
Что-то неожиданное было в его словах. Глаша, когда поступила, думала о том, как интересно ей будет учиться, и о том, как появятся у нее новые друзья и как будет она ходить в музеи и театры – их в Москве так много, что успеть бы во все! Но о том, что не только она встретится с Москвой, но и Москва будет ее как-то встречать и понимать… Нет, об этом она совсем не думала.
Лазарь поднес свой бокал к Глашиному и после тоненького стеклянного звона выпил шампанское. Глаша тоже выпила полный бокал залпом, как воду. Шампанское ей совсем не понравилось, но она не хотела, чтобы Лазарь это заметил. Она больше не собиралась казаться пигалицей, которая даже шампанское пьет всего лишь третий раз в жизни!
– Блок, наверное, ваш любимый поэт, – сказал Лазарь. – Раз вы его стихи наизусть знаете.
– Нет, – покачала головой Глаша. – Не самый любимый.
– А кто самый?
– Некрасов.
– Кто-о?! – изумился он. – Это про коня и горящую избу, что ли?
– Нет, не про коня, – улыбнулась Глаша. – Я больше всего люблю у него поэму «Русские женщины». Про декабристок.
Когда Глаша впервые прочитала «Русских женщин», то потрясение, которое она пережила, не имело себе равных в ее душе. Она представила огромные снежные поля, вьюгу, одинокие темные деревни, мрачные заводские строения вокруг сырых и холодных рудников, а главное, страшную, бесконечную в своем унынии безнадежность всей этой жизни, и представила совсем юных, очень красивых – на портретах все они были необычайно красивы – женщин, которые оказались в этих однообразных пространствах после жизни разнообразной, яркой, интересной… Она физически ощутила тот же ужас и отчаяние, которое и они пережили тогда. И тут же пронзила ее другая мысль: да ведь никто не заставлял их все это пережить, наоборот, все отговаривали губить свою молодость, и какой же силы была та сила, которая руководила ими, когда они уезжали к своим мужьям в полную неизвестность, в грубую беспросветность, и не краткий порыв ведь это был, а сила долгая, которой хватило на целую жизнь…
Все это так потрясло ее тогда, что она даже тетрадь отдельную завела и вклеивала в нее все статьи и заметки о декабристках, которые удавалось вырезать из газет и журналов. И даже теперь, когда острый интерес к ним остался пусть и в недавнем, но прошлом, Глаша все же не воспринимала его как обычное детское увлечение.
– Почему же вас именно декабристки так заинтересовали? – спросил Лазарь.
Интересно было видеть, как меняется выражение его глаз: внимание уже побывало в них весельем, потом сделалось изумлением и вот теперь снова стало вниманием.
– Потому что их жизнь имела смысл, – ответила она.
– А мне кажется, и ваша жизнь тоже имеет смысл. Просто так, без жертвенного подвига.
– Моя? – удивилась Глаша. – Я об этом не думала…
Она сказала чистую правду, но только сказав ее, поняла, в чем причина этой правды.
Она просто не считала, что ее жизнь уже идет. До сих пор была учеба, родители, подружки, книги, но все это было только детство, а жизнь… Нет, ее Глаша еще только обдумывала, только представляла, какая она у нее будет. Но в мыслях у нее при этом не было, что жизнь ее уже началась.
Да она ведь и не начиналась раньше. Жизнь началась только сейчас, в ту минуту, когда Глаша вышла в тамбур и Лазарь взглянул на нее рембрандтовскими глазами. И все, что происходит теперь, когда они сидят за ресторанным столиком, разделенные темной розой, – это происходит уже не в детстве, а просто в жизни.
Она вступила в жизнь, как в море, и, как море, жизнь оказалась сплошная, единая. Вот началась она, а дальше будет только длиться, длиться, длиться.
Глаша и не предполагала, что граница жизни окажется такой ясной, такой осязаемой, что ее можно будет перешагнуть, как линию прибоя, можно будет потрогать рукой.
Она протянула руку и потрогала пальцем розу. Лепестки отливали темным перламутром.
– Вы очень старательно обдумываете жизнь, Глаша, – сказал Лазарь. – Слишком старательно. Меньше расчета!
– Но я ничего не рассчитываю, – недоуменно проговорила она.
– Я, может, не так выразился. Да, вряд ли вы рассчитываете. Но слишком по-девчоночьи к жизни относитесь.
– Но как же еще я могу к ней относиться? – удивилась Глаша.
– Свободнее. – Его глаза сверкнули. Глаша не поняла, что это сверкнуло в них. – Крупнее. Не так дробно. В ней ведь довольно много непредсказуемостей, в жизни. Жаль будет, если вы окажетесь к ним не готовы. Хотя… – Он улыбнулся. Глаза сразу сверкнули снова, но уже совсем по-другому. – Вы к ним готовы. Не зря же про декабристок читаете. Что-нибудь да поняли.
Глаша не очень поняла, что он имеет в виду. Она была сейчас слишком взволнована, чтобы сосредоточиться.
Вагон качнуло сильнее. Поезд замедлил ход и остановился. Лазарь отодвинул занавеску и посмотрел в окно.
– Станция Дно, – сказал он.
– Здесь Николай Второй от престола отрекся, – машинально проговорила Глаша.
И тут же прикусила язык – вспомнила, как Лазарь заметил, что она переполнена всякими сведениями. Наверное, в этом и состоит дробность ее сознания. Но она ведь правда интересуется историей! И правда представляет, как в действительности происходило все то, о чем она читала в книгах, и переживает за людей, с которыми все это происходило. И что же ей теперь, переделывать свое сознание? Делать его крупным? Но возможно ли это и что это вообще значит?..
Глаша не знала ответов на такие странные вопросы. Все это было слишком смутно, непонятно. Может, слишком взросло?
– А почему вы так рано в Москву едете? – спросил Лазарь. – До первого сентября больше двух недель.
– Надо с жильем устроиться, – объяснила она. – Мы с папой у его однокурсника остановимся, пока с общежитием разберемся.
– А где вам общежитие дают? – спросил Лазарь.
– Еще не знаю.
– Я на Ленгорах жил, – улыбнулся он.
– Вы учились в университете?
Глаша обрадовалась. Если он учился в МГУ, значит, пережил то же, что совсем недавно переживала она. Такое же волнение – вдруг не поступлю? – и такое же ослепительное счастье потом, когда впереди – Москва… Москва!
