Вскоре после смерти Алексея Михайловича в феврале 1676 года Приказ тайных дел был упразднен, а его персонал и документы распределены по другим приказам. Но подобное учреждение уже не могло бесследно исчезнуть – крепнувшая монархия, да еще в канун серьезных реформ, не могла обойтись без высшего надзорно-карательного органа.

Продолжил дело политического сыска Преображенский приказ, основанный в 1686 году в дворцовом селе Преображенском для управления хозяйством юного царя Петра и «потешными» полками. Здание приказа располагалось на берегу Яузы. Еще в конце XVIII века его остатки видел Николай Михайлович Карамзин: «Там, среди огородов, укажут вам развалины небольшого каменного здания: там великий император, преобразуя отечество и на каждом шагу встречая неблагодарных, злые умыслы и заговоры, должен был для своей и государственной безопасности основать сие ужасное судилище. ‹…› Я видел глубокие ямы, где сидели несчастные; видел железные решетки в маленьких окнах, сквозь которые проходил свет и воздух для сих государственных преступников».

Просвещенные люди конца XVIII столетия именно так воспринимали это учреждение, которое возглавлял один из самых колоритных петровских сподвижников – князь Федор Юрьевич Ромодановский (1640–1717). Его описание оставил нам главный петровский дипломат, князь Борис Куракин: «Сей князь был характеру партикулярного; собою видом как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни, но его величеству верной был так, как никто другой».

В современных справочниках Ромодановский занимает место первого главы службы безопасности в истории России, что не совсем соответствует истине. Никто из его преемников – шефов этого ведомства, как бы оно ни называлось, не обладал такой огромной властью. Князь Федор Юрьевич был не только неусыпным хозяином своего приказа, но и вторым человеком в государстве, а порой и первым – будучи оставленным «на хозяйстве» царем, отправлявшимся в очередное путешествие.

Пожилой Ромодановский сумел стать членом интимной «кумпании» молодого государя наряду с А. Д. Меншиковым, будущим генерал-адмиралом Ф. М. Апраксиным, будущим канцлером Г. И. Головкиным. Ближний стольник так и не стал боярином, но получил невиданный на Руси чин «князя-кесаря», перед которым сам царь «держал вид подданного» – именно Федор Юрьевич произвел Петра в чины контр-, а потом и вице-адмирала. Кроме того, сноха князя (урожденная Салтыкова) была родной сестрой царицы Прасковьи – жены царя Ивана Алексеевича, брата Петра I. Вел он себя не с подобострастием чиновника, а с державным величием и истинно российским самодурством. Никто не имел права въезжать к нему во двор, даже царь оставлял свою двуколку у ворот. Входящих в дом гостей в сенях встречал обученный огромный медведь, державший в лапах чарку очень крепкой, настоянной на перце водки. Отказываться от медвежьего угощения гости обычно не решались – зверь мог помять невежливого.

Петр называл своего старшего друга min her kenichи регулярно в письмах сообщал ему о текущих делах и новостях. Проезжая в составе «Великого посольства» по Курляндии, царь прислал Ромодановскому в подарок пару приглянувшихся ему топоров – для палачей; «князь-кесарь» в ответе сообщил, что подарок был употреблен по назначению. Упрек царя, что князь чрезмерно буен во хмелю («Зверь! Долго ль тебе людей жечь? И сюды раненые от вас приехали. Перестань знатца с Ивашкою [Хмельницким] (пьянствовать. – И. К., Е. Н.), быть от него роже драной»), Ромодановский парировал: «Неколи мне с Ивашкою знатца, всегда в кровях омываемся ‹…› ваше то дело на досуге знакомство держать с Ивашкой, а нам недосуг». Таких вольностей с царем из всей «кумпании» позволить себе не мог даже неуемный Меншиков.

Однако князь был едва ли не единственным из окружения Петра, кто принципиально не брал взяток и при разборе дел «не обык в дуростях спускать никому», даже самым знатным персонам. В переломную эпоху, когда нововведения вызвали протест и в «верхах», и в «низах» общества, именно такая фигура оказалась востребованной. Сейчас, спустя три сотни лет, мы воспринимаем петровское царствование как время великих преобразований и славных побед. Но для не обремененных государственными заботами современников это были годы тяжелой службы и неимоверных налогов – «запросных», «драгунских», «корабельных», на строительство Петербурга и других, общим числом около сорока. Специальные люди – «прибыльщики» – придумывали, что бы еще обложить податью; в этом перечне оказались бани, дубовые гробы и серые глаза. За четверть века, с учетом падения стоимости денег, казенные доходы выросли в три раза; с реальной «души» поборы увеличились не менее чем в полтора раза.

При Петре I в армию были взяты 300 тысяч рекрутов – каждый десятый-двенадцатый мужик; половина из них погибла в сражениях или от болезней, многие были ранены, искалечены, дезертиры пополнили ряды нищих и разбойников. Даже царские указы признавали бессилие властей – сообщали, например, что в 1711 году в Тверском уезде пришлось приостановить сбор налогов и рекрутский набор по причине того, что там «ходят воры и разбойники великим собранием, и многие села и деревни разбили и пожгли, и посланных для сборов, а также в Санкт-Петербург отправленных мастеровых и градских, и уездных жителей, и проезжих разных чинов людей грабят и бьют, и мучают, и многих побивают до смерти. И которые уездные люди, приказчики и старосты выбирают из крестьян в рекруты, тех отбивают и берут с собой к разбою». [9]Оставшимся дома подданным предстояло содержать защитников отечества. Это в кино обыватели радуются входящему в городок полку; бравые драгуны и гренадеры казарм не имели и жили на постое в частных домах, чьи хозяева испытывали сомнительное удовольствие терпеть «гостей» несколько месяцев, обеспечивая их дровами.

На большую дорогу выходили не только отчаявшиеся и обездоленные. Критика начавшихся преобразований могла сопровождаться как «социальным протестом», так и лихой уголовщиной. В 1702 году галичский помещик Евтифей Шишкин, гостивший у сестры, говорил про государя непристойные слова: «Ныне де спрашивают с крестьян наших подводы и так де мы от подвод и от поборов и податей разорились; у меня де один двор крестьянской, а сходит с него рубли по 4 на год, а ныне де еще сухарей спрашивают. Государь де свою землю разорил и выпустошил. Только де моим сухарем он, государь, подавится. А живет де он, государь, все у немцов и думы думает с ними». И выбранил де он, Евтифей, его, государя, матерно», – после чего отправился на разбой. Преображенский приказ отыскал виновника уже под следствием в Костроме. На допросах выяснилось, что Евтифей разбойничал вместе с соседом и родственником Семеном Шишкиным – того родственники упрекали: «Для чего де ты, дурак, бескорысной грех учинил, 9 душ сжег в Галицком уезде, в Яковлеве поместье Апушкина, в усадьбе Сухолонове», – на что Семен бесхитростно отвечал: «Я де чаял пожитков». Но Семен Шишкин служил в драгунах и ведомство Ромодановского не заинтересовал; а вот Евтифей Шишкин угодил под пытку, повинился в брани царя «за досаду, что податей всяких спрашивают почасту», и умер «за караулом». Князь из Рюриковичей Василий Солнцев-Засекин ругань в адрес царя дополнил убийством «на разбое» двух крестьян и одного сына боярского, за что и был казнен. [10]

Преображенский приказ еще не был специализированным ведомством; царь мог поручить конкретное расследование иному лицу – например, знаменитому «прибыльщику», изобретателю гербовой бумаги Алексею Курбатову. В 1704 году Курбатов обнаружил в серебряном ряду «воровское» (фальшивое) серебро. Продавец тут же принес следователю 300 рублей. Курбатов принял деньги как доказательство преступления и начал розыск, который категорически не желал передавать в Преображенский приказ, обращаясь к царю: «Благоволи милостивно вняти, почему невозможно сему делу быть в Преображенском. Яков Якимов явился в том же серебра воровстве, о котором сам князь Федор Юрьевич присылал стряпчего своего говорить, чтоб ему в том деле послабить. Дочь его, призвав меня в дом свой, о том же говорила; Кирила Матюшкин, который у него живет, не имея никакого дела, многажды о тех же ворах стужал, чтоб мне являть слабость, и бедство знатно по той ненависти наведено бедным того дела подьячим; Иван Суворов стужал многажды, едва не о первом воре просил и, что в том его не послушали, грозил на старого в том деле подьячего: попадется де скоро к нам в Преображенское! Подьячий Петр Исаков также просил о ином. Мать Федора Алексеевича [Головина] присылала с грозами, спрашивая, по какому я указу в том разыскиваю, и от иных многих непрестанное было стужание. Однако ж я пребывал в той беде, нимало их слушая; ныне колодники об отсылке в Преображенское все возрадовались, и из них некоторые бранили меня и говорили подьячему ‹…›: „Лихо де нам было здесь, а в Преображенском де нам будет скорая свобода: дьяки де и подьячие там нам друзья. Хотя князь Федор Юрьевич неправды сделать и не похочет, но чрез доношения и заступы учинят желатели неправды по своей воле“. [11]