А «взяли» Олега Антоновича довольно примитивно: он, в нарушение режима пребывания советских граждан за границей, посетил какое-то злачное место, что не прошло мимо внимания ПЭТ. Контрразведка моралью надавила на психику и приобрела агента, с которым она долгое время не знала, что делать, пока не передала на связь в МИ-6 англичанам.

Среди подчиненных Мадсена запомнился Хельмут Краусе, шлезвигский немец, но совершенно далекий от своих этнических собратьев человек. Кажется, он пострадал во время войны, но карьеры не сделал. Он так и ходил до своей смерти в старших криминаль-ассистентах, что соответствует примерно нашему старшему оперуполномоченному, и возглавлял наряд иммиграционников в порту Копенгагена. Это был исключительно честный и порядочный человек, которому было чуждо всякое чинодральство, высокомерие или политиканство. Он лояльно относился к советским людям, ценил их доброту и широту души, любил ходить на советские суда и подолгу задерживаться там в барах, потому что после смены никогда не отказывался выпить хорошей и дешевой советской водки.

Он не выпускал изо рта сигареты и умер от рака легких. Его умное морщинистое лицо с высоким сократовским лбом совершенно искажалось, когда его тщедушное тело сотрясал периодический кашель. Любимым напитком Хельмута была водка с «лаймом». Вероятно, он формировал особый климат в своем наряде, потому что и другие ребята старались быть похожими на своего шефа.

Все или почти все иммиграционники, естественно, были связаны с ПЭТ и выполняли их задания. Самым активным контрразведчиком был сам Мадсен.

Он поддерживал инициативный контакт с заведующим консульским отделом посольства и всячески пытался выудить из него какую-нибудь полезную информацию. Комиссар любил пикироваться с А. Серегиным по поводу совершенств и недостатков социалистической системы и «заводить» экспансивного и эмоционального консула, играя на его слабых струнках. Впрочем, К. Мадсен и сам оказывал консулу услуги в рамках своих полномочий и часто доверительно сообщал ему нужную и полезную информацию. Общение должно быть обоюдовыгодным! Зато консульский отдел без особых трудностей решал вопросы продления виз и разрешений на пребывание в стране для сотрудников «Аэрофлота», журналистов и командированных специалистов. Мы обращались к Мадсену, и тот давал указание своим подчиненным решить вопрос положительно.

Вместе с представителями «Морфлота» Сашей Трубкиным и сменившим его Валерой Филипповым консульский отдел регулярно устраивал для отдела К Мадсена приемы на борту пассажирских теплоходов «Эстонии», «Балтики» или «Надежды Крупской», курсировавших между Ленинградом и Лондоном. Датчане приходили вместе с женами и детьми, для них устраивался концерт силами художественной самодеятельности судна и обильное угощение за счет капитана. Вечера затягивались до полуночи и являлись для полицейских предметом длительных и приятных воспоминаний в течение всей последующей навигации. Часто тот или иной полицейский не выдерживал русского гостеприимства, «перегружался» горячительными напитками, и тогда К. Мадсен давал указание отвезти подчиненного домой на служебном автомобиле, который специально для этих целей подгонялся к трапу.

Непременным гостем на судах был также и начальник поста полиции порядка на причале Лангелиние старший ассистент полиции порядка Калле Динесен. Он отвечал за поддержание должного порядка на причале и исполнял свои функции с большим достоинством и подчеркнутой важностью. Ему было уже за пятьдесят, впереди «маячила» пенсия, и небольшая, но руководящая должность, связанная к тому же с приятными представительскими обязанностями, льстила его самолюбию. Впрочем, это был добрый и веселый человек, внешне чем то напоминавший артиста Гафта, оставивший после себя только приятные воспоминания.

Отделение наружного наблюдения ПЭТ было сравнительно небольшим, и оно еле-еле справлялось со своими обязанностями. Нужно признаться, что задача им была поставлена непосильная: сдержать натиск дружно и напористо работавших разведслужб Варшавского блока. «Обслуживание» одной советской резидентуры было не по плечу датчанам, а уж о полном охвате противника вообще речи быть не могло. Поэтому датчане работали выборочно: неделю за одним объектом, неделю — за другим, и тем самым в общем-то держали нас всех в напряжении. Шапкозакидательских настроений у нас не было и в помине.

Нашей резидентуре удалось нащупать канал, на котором «наружники» переговаривались между собой по радио, и тогда выход на оперативные мероприятия стал для нас более безопасен. Мы примерно представляли, в каком районе и за кем работали бригады НН. Но однажды, выручая из засады одного нашего сотрудника, мы продемонстрировали им нашу осведомленность, и датчане перешли на кодированные переговоры, смысл которых нам был уже не известен. Так ценой спасения товарища мы лишились важного оперативного преимущества.

Этот товарищ сидел с агентом в ресторане и не подозревал, что ресторан оцеплен контрразведкой и что в конце встречи он будет арестован с поличным. Когда наш оператор доложил о результатах прослушивания эфира, резидент принял решение послать в район засады консула А. Серегина. Консул был заядлый рыбак, он быстро собрал свои рыболовецкие причиндалы, сел в машину и «погнал» к ресторану. Он припарковался поближе к входу, вылез наружу в полном рыбацком облачении — куртка с капюшоном, болотные сапоги по пузо, в руках спиннинг с сачком! — и смело дернул на себя дверь. Наружка не успела даже среагировать.

Появление рыбака в фешенебельном загороднем ресторане произвело фурор. Посетители, обслуживающий персонал замерли в ожидании — чего хочет эта верзила?

Консул быстро отыскал взглядом нашего сотрудника, подошел к его столу и, не обращая внимания на удивленного агента, негромко сказал:

— Витя, ты что ж, дружок, манкируешь? Ты же обещал поехать на рыбалку, а сам тут водку пьянствуешь с каким-то хмырем!

Витя Кедров, небольшого роста, щуплый и худенький парень с редкими белобрысыми волосиками на голове, смотрел на Серегина и ничего не соображал. Какая рыбалка? Он в жизни не держал удочки! Потом до него стало доходить, что консул появился здесь неспроста, глаза стали принимать осмысленное выражение. Консул не стал дожидаться, когда мнимый рыбак прозреет окончательно, а взял его за рукав и потащил к выходу. Зрелище было не для слабонервных: незнакомый верзила на глазах у почтенной публики, со спиннингом и подсачником в одной руке, другой грубо волочил клиента ресторана на выход, а тот, не поспевая, спотыкаясь и падая, семенил за ним ножками, словно нашаливший сынок за отцом…

Консул втолкнул Кедрова в машину, дал газу и на глазах у изумленной контрразведки на полной скорости поехал в посольство.

После этой операции «Ы» датчане насели на нас всем составом и перешли на код.

Моя командировка в Дании длилась четыре с половиной года. Признаться, я изрядно соскучился по дому, морально и фрйически устал от оперативных и бытовых неурядиц, поэтому уезжал из Копенгагена без сожаления. В страну мы с женой приехали с одним ребенком, а домой возвращались уже вчетвером — в 1974 году у меня в Копенгагене родилась вторая дочь.

Мне не удалось сделать революционного вклада в копилку советской разведки, но уезжал я в Москву с чувством исполненного долга. Дания стала для меня хорошей школой жизни, она открыла мне дверь в Скандинавию, расширила кругозор и создала базу для будущей работы в Швеции и на Шпицбергене.

Двадцать два года спустя я узнал, что Дания сыграла и роковую роль в моей биографии. В доверительной беседе с представителями СЭПО, [47]по приглашению которой я в течение трех дней в феврале 1996 года находился в Стокгольме, я узнал, что датские власти внесли мою фамилию в «черные списки» и тем самым закрыли въезд во все страны Скандинавии. Я отношу это на счет предательства Гордиевского, потому что ни в какие открытые конфликты с датскими властями во время моей командировки в Копенгагене я не вступал.