Отец мой 74-летний, до сего времени здоровый, любивший меня нежно, так был поражен моим несчастием, что тот же день слег в постелю, — чрез две недели и его не стало. Нежная и чадолюбивая мать моя, несколько лет уже слабого здоровья, не могла перенесть этих жестоких для сердца ее ударов — болезнь ее усилилась, и чрез два месяца с половиною (3 апреля) и она переселилась в вечность. И так в продолжение ровно трех месяцев я лишился всех тех, которых тогда более всех любил в свете, — лишился и того неизвестного еще существа, которое могло бы воспоминать мне потерянного ангела и служить некоторым утешением. Редко люди бывают так несчастливы, как я был в то время — и я остался жив! И в полном уме!» ^{36}

Как разгоняли нестерпимую тоску военные люди? Отправлялись на войну, где, по выражению генерала П. П. Коновницына, «под пулями искали рассеяния» от душевных невзгод. Так же поступил и князь А. Г. Щербатов: «Между тем начались военные действия за Дунаем, война загорелась сильно, я решился ехать к армии не для того, чтоб искать славы, но надеялся найти конец моим мучениям». В те времена утверждали, что «смерть бежит от тех, кто ее преследует». В поисках смерти, как опять же часто бывало в те времена, молодой генерал обрел славу, а его любовь и скорбь были увековечены В. А. Жуковским в знаменитом «Певце во стане русских воинов»:

После «замирения Европы» русские воины возвращались в Отечество, где их ожидали с восхищением и любовью. «Настал 1817 год и с ним возобновилось мое существование, после семилетнего вдовства и горестного чувства о незабвенной потере Провидение сжалилось надо мною и послало мне утешителя; 29 апреля я женился на Апраксиной, и вновь открылось для меня новое счастие, новая жизнь. Я провел все лето в удовольствиях и наслаждениях, давно мне чуждых…» — рассказывал князь А. Г. Щербатов. Эта печальная история завершилась счастливо.

Не сбылись «юные мечтания» двоих друзей-преображенцев графа М. С. Воронцова и С. Н. Марина. О графе Михаиле Семеновиче известно лишь то, что он впоследствии был весьма удачно женат на графине Елизавете Ксаверьевне Браницкой, принесшей ему огромнейшее состояние, позволившее ему покрыть неумеренные расходы в период 1812 — 1818 годов, когда он содержал в своем имении госпиталь для офицеров и нижних чинов и оплачивал долги сослуживцев во Франции. Но из его переписки с С. Н. Мариным времен походов и войн явствует, что у Воронцова были и иные «матримониальные» планы. В одном дружеском послании за 1806 год Марин укоряет своего приятеля в излишней скрытности: «Позвольте, ваше сиятельство, почтеннейше Вас поздравить с благополучным окончанием ваших намерений. Вы женитесь на графине Орловой, весь Петербург в этом уверен; один я сомневаюсь и говорю: Костуй не женится, Костуй не женится. А почему же и не женится? — думаю иногда. Ведь ему, кажется, 25-й год; а он говорил перед отъездом, что в эти лета он мыслит завести комнату с лежанкой, то почему же ему и не жениться на Орловой? Она богата и собой не дурна, то будь уверен, что желаю тебе все рога на свете за то, что ты об этом ни слова не говоришь» ^{37} .

Речь в этом послании идет о графине А. А. Орловой-Чесменской, той самой, на которой был не прочь жениться и В. И. Левенштерн, а позже и М. А. Милорадович. Последнюю историю следует признать нашумевшей в армии. Денис Давыдов повествует о ней с изрядной долей иронии: «Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродно, все поляки <…> пали к его стопам; но он был занят другим, ибо в то время он получил письмо с драгоценною саблей от графини Орловой-Чесменской. Письмо это заключало некоторые выражения, дававшие ему надежду на руку этой богатой женщины. Милорадович запылал восторгом неодолимой страсти! Он не находил слов к изъявлению благодарности своей, писал ей целые дни ответы, покрыл стопы бумаг своими иероглифами: самое письмо, им самим вчерне написанное, было крайне смешно и глупо! Никому не было позволено входить в его кабинет, кроме его адъютанта Киселева, меня и взятого в плен доктора Бартелеми. Мы одни были его советниками: Киселев, как умный человек, отлично знавший большой свет, я, в качестве литератора, Бартелеми, как француз, ибо письма были сочиняемы на французском языке. Давний приятель Милорадовича, генерал-майор П. жаловался на него всякому, подходившему к запертой для всех двери его, близ которой он расположился подобно легавой собаке в своем логовище. Комендант города и чиновники корпуса также подходили к ней по нескольку раз в сутки и уходили домой, не получив никакого ответа. От этого городское и корпусное управление пришли в хаотическое состояние, госпиталь обратился в склад, наполненный хлебом, сукном и кожами, магазины упразднились, словом, беспорядок дошел до крайнего предела. Наконец, Милорадович подписал свою эпистолу, отверз двери, и все в них устремились. Но, увы! Кабинет был уже пуст: великий полководец ускользнул в потаенные двери и ускакал на бал плясать мазурку» ^{38} .

По словам Давыдова, сабля, присланная в дар Милорадовичу «осыпанная драгоценными алмазами, была пожалована Алексею Орлову императрицей Екатериной во время карусели. Письмо графини Орловой было доставлено Милорадовичу чрез адъютанта его Окулова; Милорадович в присутствии своего штаба несколько раз спрашивал у Окулова: "Что говорила графиня, передавая тебе письмо?" и, к крайнему прискорбию своему, получал несколько раз в ответ: "Ничего". Милорадович возненавидел его и стал его преследовать. Окулов погиб скоро в аванпостной сшибке». Страсти в душе прославленного генерала, как видно, бушевали не шуточные, а главное — уже в который раз! Надежда Дурова, находившаяся в 1810 году при штабе М. А. Милорадовича в бытность его киевским генерал-губернатором, путем наблюдения установила определенную закономерность в колебаниях настроения своего начальника: «Вчера был концерт в пользу бедных; Милорадович подарил по два билета всем своим ординарцам, в том числе и мне. Концерт был составлен благородными дамами; главною в этом музыкальном обществе была княгиня X***, молодая, прекрасная женщина и за которою наш Милорадович неусыпно ухаживает. Я не один раз имела случай заметить, что успех в любви делает генерала нашего очень обязательным в обращении; когда встречаюсь с ним в саду, то всегда угадаю, как обошлась с ним княгиня: если он в милости у нее, то разговаривает с нами, шутит; если ж напротив, то проходит пасмурно, холодно отвечает на отдаваемую нами честь и не досадует, если становимся ему во фронт, тогда как в веселом расположении духа он этого терпеть не может» ^{39} .

Но вернемся к сюжетной линии «Воронцов — Орлова», где сначала, по-видимому, вышла путаница. «Сиятельный Костуй» положил глаз не на графиню Орлову-Чесменскую, а на ее двоюродную сестру — Наталию Владимировну Орлову. Чувства графа Михаила Семеновича не остались без ответа, что явствует из очередного письма С. Н. Марина на театр боевых действий: «Двоюродный (К. А. Нарышкин. —  Л. И.) служит тебе и верой, и правдой; на днях еще он говорил с нею и требовал, чтоб она позволила ему сказать матери. Она хотя и не дала ему на это позволение, но когда он ей сказал, что он заварит кашу, а ей должно будет хлебать: то она сказала, чтоб он делал, что хотел, а она волю исполнит с удовольствием. <…> В рассуждении же матери, то у ней только разговору, что о тебе. <…> Приезжай, да веселым пирком да и за свадебку». Новое подтверждение взаимности граф Воронцов нашел в следующем послании: «<…> Надо сказать тебе, что здесь есть некто, который говорит о тебе беспрестанно. На днях у тетушки за обедом, сидя подле двоюродного, она только что и говорила об моем друге, и двоюродный клянется, что всякий раз, когда встретит ее, то она и начнет про армию. Этого еще мало. Счастливый Миша! Начал говорить об армии, она спросила: если бы случилось что-нибудь счастливое, кого пришлют курьером? И когда двоюродный отвечал, что какого-нибудь генерала, то она сказала, что можно бы и гвардии капитану привезти такую новость. Спеши же, мой друг, на крыльях любви явиться посреди тебя любящих. Спеши увенчать свои желания; мне кажется, что одна война причиною, что оно не совершилось. <…> А об ней, что ж говорить, — ты один на свете. Повторяю тебе, спеши» ^{40} .